Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

Вот и настал решающий момент. Как же быть?

У Ба Ну совершенно сбит с толку. Он сидит в растерянности над своим раскрытым чемоданом. Нилиме жаль бирманца. Да и хватит ли у него денег, чтобы уплатить за номер? Ведь ему нужно еще купить билет до Лондона… Наконец, сняв с руки один из своих браслетов, она протягивает его У Ба Ну — пусть пойдет к ювелиру и продаст. «Нам же нужны деньги», — с нарочитой озабоченностью объясняет она. Но У Ба Ну прежде хочет знать, что она решила. «Вот придешь, я все тебе и скажу!» — обещает она с улыбкой. Но в глубине души она и сама без конца задает себе тот же вопрос: хочет ли она снова вернуться к жизни, от которой два дня назад решила навсегда уйти?

Опять У Ба Ну представляется ей взрослым ребенком. Она гладит его по голове и утешает:

— Не беспокойся, к тому времени, как ты вернешься, я уже все-все буду точно знать. Ведь так или иначе, на чем бы мы ни порешили, за отель платить надо, правда же?

У Ба Ну нехотя поднимается со стула, о чем-то задумывается, потом вдруг решительно берет браслет и уходит. Нилима поспешно собирает свой чемодан. При этом, ей кажется, она подчиняется не собственной воле, а какой-то, посторонней силе. Уложив вещи, она оплачивает счет за свой номер и поспешно покидает отель. На улице ею вновь овладевает то же восторженное, радостное ощущение свободы, которым она жила эти два дня. Но чья-то властная рука ведет ее вперед… За полцены продает она и второй свой браслет, получив за него меньше, чем стоит само золото. И затем — аэропорт…

Поздняя ночь. Самолет, отправляющийся в Лондон, уже на взлетной полосе. А она все еще не знает, садиться в него или нет. Обращаясь к кассиру, в душе она надеется, что билетов не будет. Но как раз одно место оказывается свободным — кто-то возвратил купленный билет, и она может его получить. Нилима достает из сумочки деньги. Когда самолет отрывается от земли, ее охватывает странное чувство. Что это — досада или радость? Нилима безвольно откидывается на спинку кресла. Ну что ж, она понимает: другого выхода у нее нет…

— Я знала, что в моем положении нельзя было предпринять ничего другого, — говорила мне Нилима, вытряхивая песок из сандалии. Я же в это время думал, как было бы хорошо, если бы где-нибудь поблизости нашлась питьевая вода.

— Но ведь теперь ты ни о чем не жалеешь? — откликнулся я.

— Нет, не жалею. Не жалею потому, что если бы повела себя тогда как-нибудь иначе, то сейчас, наверное, была бы очень несчастлива. Огорчает лишь одно — мое возвращение вовсе не сделало Харбанса счастливым… Он не находит себе покоя и до сих пор казнит меня за какие-то воображаемые прегрешения…

— Но сама подумай — любой другой мужчина на его месте вообще не перенес бы ничего подобного. Не будь это Харбанс, еще неизвестно, чем бы вообще закончилась вся история!

— Да, я понимаю, — согласилась Нилима. — И очень ценю это в нем. И все же… И все же один только всевышний знает, что творится теперь между нами! Порой мне кажется, что никакие мы не муж и жена, мы — заклятые враги, которые поневоле живут вместе и за что-то жестоко мстят друг другу. Ах, если бы он мог как-нибудь отделаться от своих нелепых подозрений! Если бы перестал без конца осыпать меня упреками! Я думаю, тогда все бы у нас наладилось… Мы должны подумать хотя бы об Аруне, ведь понимаешь, какой отпечаток все это накладывает на него? Порой жалко смотреть! То он уговаривает Харбанса — «папа, зачем ты так кричишь на мамочку!», то треплет меня за сари — «почему ты так разговариваешь с папой?». Он взрослый не по годам, и меня это пугает! Когда мы ссоримся, он иногда вдруг начинает плакать, топать ногами, бросать на пол вещи… Знаешь, я очень опасаюсь за его здоровье…

— А ты уверена, что вас не разделяет еще какая-нибудь преграда?

— Нет, ничего другого между нами нет. По крайней мере, с моей стороны… Впрочем, если он… Или, возможно… Нет, все прочее несущественно. Во всяком случае, сама я ничему иному не придаю значения. Мы оба уже не очень молоды и… Да, пожалуй, ты прав — можно назвать еще одну причину наших раздоров. Мои танцы. Я твердо знаю, что не могу жить без них. Если утром я хотя бы час позанимаюсь танцами… Это для меня и хорошая гимнастика, и еще… Я боюсь опуститься, как это происходит с другими женщинами моего возраста, я не хочу дряхлеть. Мне страшно подумать о старости, пусть еще лет десять по крайней мере я останусь такой, как сейчас. Сам посуди, мне уже тридцать четыре… С тех пор как мы вернулись из Лондона, я не смогла здесь дать — из-за Аруна — ни одного представления. Жутко даже подумать, что очень скоро я состарюсь, потом умру, и люди даже не вспомнят обо мне. Нет, я не могу бросить танцы, чем бы мне ни пришлось пожертвовать ради них! Я хочу, чтобы люди узнали меня и поняли, что… Пойми, дело ведь не только в популярности, в славе! Я чувствую, я знаю, что обладаю незаурядными способностями и могу преуспеть на поприще танца… Ты видел представления Камини и Шачи? Никак не могу согласиться, что они такие уж великие танцовщицы, как об этом кричит пресса. Ведь на самом деле… Ты не можешь вообразить, с каким успехом проходили мои выступления в Европе. Вот если бы мне сейчас как следует позаниматься, то я бы… Во всяком случае, стать наравне с Шачи и Камини я вполне смогла бы. Повторяю, слава для меня не главное, и если у меня есть способности, то почему бы… Да, почему бы и мне не стать в конце концов такой же известной, как они? А если говорить об искусстве игры на сцене, то в этом я даже превзошла их. Если хочешь знать, мой гуру не раз говорил, что ни у одной из его учениц не было таких выразительных глаз и рук. Я не претендую на что-то особенное, я всего лишь хочу, чтобы мне было воздано по заслугам…