Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

Моей душе было вдосталь и собственной печали; уязвленный ею, я все никак не мог решить, следует мне уйти или оставаться. Вернувшись мыслью на девять лет назад, я снова проходил знакомый путь от того незабываемого вечера до сегодняшнего дня; я вновь продирался сквозь страдания и боль, возродившиеся в новом облике.

— Прежде всего нужно узнать, куда он ушел, — произнес я через силу и все-таки сел на стул. — Если тут просто какое-то недоразумение, его легко разрешить, стоит только встретиться с Харбансом и спокойно обо всем поговорить.

— Я не собираюсь разрешать никакие недоразумения и никакие заблуждения! — продолжала негодовать Нилима. — Сегодня я рассею одно заблуждение, а завтра он впадет в другое. До каких пор мне оправдываться перед ним, словно я преступница? Нет, довольно! Пусть только скажет мне хоть одно слово, я сегодня же уйду из его дома!

В эту минуту вошел Арун, держа на плече, как лук, обруч для хула-хупа.

— Мамочка! — радостно закричал он и, подбежав к матери, приник к ее коленям. Прижимая сына к груди, Нилима исступленно целовала его лицо и волосы.

— Ну, мамочка же! — повторил Арун, отбившись от ласк матери и катя обруч по полу. — Ты послушай! Сегодня тетя Шукла дала мне столько игрушек! Это от Бини! Тетя отдала мне половину всех подарков, которые им вчера принесли. Вот, посмотри, это хула-хуп!..

И он залился восторженным смехом.

— Поди и скажи Банке, чтобы вымыл тебе лицо, — сказала Нилима уже более спокойным тоном.

— Нет, я опять пойду к тете! — возразил Арун и бросился из комнаты, словно опасаясь, как бы мамочка не остановила его. Не успел он исчезнуть, как в дверях появилась Шукла.

— Диди! — воскликнула она укоризненно, но, заметив меня, молча остановилась на пороге.

Нилима неприязненно скользнула по ней взглядом.

— Вот, сама видишь, в каком аду я живу! — сказала она сестре.

— Вы с ума сошли! — Шукла, преодолев свое смущение, вошла в комнату и села на стул, стоявший рядом с моим. — Неужели вы не можете понять бхапа-джи? Если вы не поняли его за все эти годы, то уж я и не знаю, когда вы его поймете!

— А я никогда не смогу его понять! — Голос Нилимы снова дрожал от гнева. — И почему только я? Ни одна женщина в мире его не поймет!

— Вы несправедливы к бхапа-джи, — строго, как старшая, продолжала Шукла. — Он ведь такой хороший, в мире нет человека лучше его. Вы куражитесь над ним, а он все терпит. Окажись на его месте любой другой, вы узнали бы тогда, что такое муж. Он и минуты не терпел бы ваших выходок!

— Слышать ничего об этом не желаю! — сердито возразила Нилима. — Хорошенькое дельце — это я-то над ним куражусь? Он сделал мою жизнь невыносимой, а ты смеешь говорить, что я несправедлива к нему! Я отлично знаю, что и ты ненавидишь меня в душе! И почему ненавидишь, тоже прекрасно понимаю…

Ничего не отвечая, Шукла смотрела на сестру с укором. Утром, когда я увидел ее в первый раз, она была неприбрана. Теперь же снова, будто вдруг перестав быть замужней женщиной, хозяйкой дома, она превратилась в совсем юную девушку. На ней было длинное сари из небесно-голубого аурангабадского шелка, на лицо ниспадали непокорные локоны. Не знаю, то ли и в самом деле эти локоны были неотразимо прекрасны, или таково уж было тогда состояние моей души, но меня очаровывала в ней каждая мельчайшая черточка. Мне опять пришла на память фраза, произнесенная однажды Бхадрасеном: «Она излучает красоту», хотя, впрочем, сидящий во мне прожженный газетчик предлагал моему мозгу совсем иные, ставшие для меня привычными за девять лет журналистской практики, оценки и слова…

— Вы же сами понимаете, диди, какую неправду сейчас говорите! — воскликнула наконец Шукла, прервав свое молчание. — Вы знаете, как я люблю вас! Я столь же хорошо постигла ваше сердце, как и сердце бхапа-джи. Вы чисты душой, я это знаю, и я уверена, что не в вашем характере хитрить и лицемерить. Но, диди, разве не следует вам всегда помнить, чем бывает недоволен бхапа-джи? Зачем, зная его нрав, вы все-таки во всем поступаете вопреки его желанию? Что нам за радость дразнить его! У бхапа-джи золотое сердце, он готов простить самые жестокие обиды, сотням других людей совсем не дано такое благородство. Почему же вы видите в нем одни лишь недостатки и не хотите замечать его достоинств? Говорите сейчас что вам вздумается, но я, честно сказать, глубоко страдаю, видя ваше поведение!..

— Конечно, ты страдаешь, как же иначе! — в том же тоне отвечала ей Нилима. — А я, значит, никогда не страдаю! Мне это не дано!