Даниел Чонкадзе - Сурамская крепость

— Вот это так тушинский прыжок! — воскликнул Алекси.

— Что поделаешь, я не прослушал еще у тебя курса логики, мой несносный философ, — досадливо отозвался Сико.

— Продолжай, не обращай на него внимания! — кричали молодые люди.

— После вторых петухов Дурмишхан встал, помянул имя божье, вывел из конюшни коня, почистил его, накормил ячменем и оседлал. Гулисварди, разумеется, тоже не сидела без дела — она хлопотала, собирая Дурмишхана в дорогу. Когда петухи пропели в третий раз, Дурмишхаи подтянул подпруги, перекинул через седло хурджин, вскочил на коня и пустился в путь. Куда? Если бы вы спросили в ту минуту самого Дурмишхана, уверяю вас, он не мог бы ответить, куда направляется. Да и было ли у него время думать об этом! Он испытывал только одно желание: поскорее покинуть город, оттого что жизнь в Тбилиси означала для него рабство, оттого что Тбилиси напоминал ему о горьких годах его юности, наконец оттого, что ему не терпелось насладиться свободной жизнью, узнать ощущения человека, который никому не дает отчета в своих поступках и распоряжается собой по своему усмотрению. И вот едет мой Дурмишхан… Взгляните, как ловко он сидит на коне! Разве он не похож на знатного дворянина? Да и кого ему бояться, почему не держаться ему спокойно и горделиво? Кто посмеет сказать ему грубое слово? Правда, он не дворянин, но что же из того?

Много подобных мыслей проносилось в голове Дурмишхана, и он незаметно доехал до Дзегви. Но странствиям свойственна одна своеобразная черта: проедет путник несколько верст, утомится слегка и, как бы ни был он весело настроен вначале, вдруг у него как-то странно сожмется сердце и невольно охватит тоска. И тогда он либо затянет песню, либо погрузится в раздумье.

В первом случае со стороны может показаться, что он необычайно весел, а во втором — что он чем-то глубоко огорчен. Но эти впечатления обманчивы, на самом деле путник задумался оттого, что дал волю своей фантазии: он строит воздушные замки, предается мечтам, которым никогда не суждено исполниться, у него хорошо на душе, более того — он счастлив в эти минуты.

Таковы именно были ощущения Дурмишхана, когда он подъезжал к Дзегви. Вот перед ним золотистая нива, с которой ветер заигрывает, как жених со стыдливой невестой: ветерок льнет к ниве, нашептывает ей слова любви, а она робко уклоняется от него. Вот овцы, сбившиеся в знойный полдень под тенистым деревом. Взгляните на пастуха, он полон довольства, весь облик его выражает радостное удовлетворение, когда он, наигрывая на волынке, поет хвалу своему лохматому псу. А с каким сосредоточенным видом слушает пес своего хозяина — словно старается не пропустить ни одного его слова! Вот десять пар волов тянут плуг под звуки неизменной оровелы. Взгляните на пахаря! Сам Крез не испытывал такой гордости, как этот крестьянин в те минуты, когда он покрикивает на погонщиков, чтобы те подгоняли волов. А волы! Посмотрите, как они шагают в ногу под песню пахаря, словно опытные плясуны под музыку! А наш буйвол! С каким глубокомысленным видом бредет он по борозде, — можно подумать, что он занят доказательством пифагоровой теоремы.

Слышите ли доносящуюся издали соловьиную трель? Надо быть глухим, чтобы не различить в ней призыва любви, надо обладать каменным сердцем, чтобы при этом не вспомнить свою молодость, если вы старик, и свою возлюбленную, если вы молоды, — ибо невозможно, чтобы молодой человек ни в кого не был влюблен. Вспомнил и Дурмишхан то быстро промелькнувшее время, которое он провел со своей Гулисварди. Ему казалось, что он любит ее, — да и не одну Гулисварди любил он сейчас, а весь мир готов был заключить в свои объятия.

«Эх, хорошо бы, — раздумывал Дурмишхан, — иметь хоть какой-нибудь кусок земли да пару-другую волов, и чтоб рядом со мной была моя… моя Гулисварди».

Но эти мысли тотчас сменились другими — уже безрадостными: чтобы достичь всего того, к чему стремился Дурмишхан, нужны деньги, а их у него нет. Тех нескольких червонцев, которые он ценою многих трудов, а может быть, и неправедными путями, скопил, служа князю, конечно не могло хватить для осуществления его замыслов. И снова тяжко задумался Дурмишхан. Только теперь осознал он всю беспомощность своего положения.

«Не беда, бог милостив! — сказал он себе. — Избавиться от этого проклятого рабства — вот что было трудно. Теперь все зависит от меня самого!» — и он стал думать о том, что же ему предпринять дальше.

Поразмыслив, Дурмишхан решил наняться приказчиком к какому-нибудь купцу. Но к кому именно? Даже в наши дни, когда так расцвела торговля, безвестному человеку, как бы он ни был умен, нелегко найти себе службу у купцов. Тем более трудно это было в те времена, в особенности для Дурмишхана — человека без роду без племени. Но Дурмишхан был не из тех, кто пугается подобных трудностей.