Оноре Бальзак - Беатриса

— Я уверен, что вы не можете совершить дурного поступка, — ответил умный аббат, который не хотел знать подробностей, считая, что достаточно знать и одобрить цель. — Если ваша совесть возропщет, тогда посоветуйтесь со мной, — добавил он. — А что, если этой самой даме с улицы Сен-Жорж не давать повода к новому скандалу, а дать ей лучше мужа?

— Ах, отец мой, вы исправили единственную мою ошибку, единственное черное пятно, которое было в моем плане. Вы достойны быть архиепископом, и я надеюсь еще дожить до того дня, когда я назову вас: «Ваше высокопреосвященство».

— Я нахожу в вашем плане только одно уязвимое место, — продолжал священник.

— Какое же?

— А что, если госпожа де Рошфид вернется к мужу, но не расстанется с бароном?

— Это уж мое дело, — возразила герцогиня. — Когда впервые начинают вести интригу, ее ведут...

— Неискусно, весьма неискусно, — перебил аббат. — Во всем нужна опытность. Постарайтесь завербовать на вашу сторону какого-нибудь сомнительного человека, завзятого интригана и воспользуйтесь его услугами, не выдавая себя.

— Ах, господин аббат, если мы призываем на помощь силы ада, будут ли нам покровительствовать небеса?

— Вы не в исповедальне, — воскликнул аббат, — спасайте вашу дочь!

Добрая герцогиня, в восторге от своего духовного наставника, проводила его до дверей гостиной.

Итак, над головой г-на де Рошфида собиралась гроза, а он в это время вкушал самое полное счастье, какого только может пожелать себе парижанин: он состоял при г-же Шонтц на положении мужа, как если бы оставался с Беатрисой, и герцог де Гранлье совершенно справедливо заметил супруге, что крайне трудно и, пожалуй, даже невозможно нарушить столь приятное и блаженное существование. План герцогини обязывает нас вкратце описать жизнь, которую вел г-н де Рошфид с той поры, когда он волею Беатрисы превратился в брошенного мужа. Известно, что наши нравы и обычаи ставят мужчину и женщину в совершенно разное положение при равных обстоятельствах. Все, что оборачивается бедой для покинутой женщины, становится счастьем для покинутого мужчины. Этот разительный контраст должен, вероятно, подсказать женщине решение не разрушать свою семью и бороться за нее, подобно Сабине, пуская в ход любые средства, самые безобидные и самые безжалостные.

Несколько дней спустя после скандального бегства Беатрисы муж ее, Артур де Рошфид, оставшийся единственным наследником после смерти сестры, первой жены маркиза д'Ажуда-Пинто, не имевшей в браке детей, оказался законным владельцем, во-первых, особняка Рошфидов на улице Анжу-Сент-Оноре, затем двухсот тысяч франков ренты, оставшейся после отца. Это богатейшее наследство, прибавившееся к тому состоянию, которым владел сам Артур, вступая в брак, плюс состояние маркизы, приносило ежедневно по тысяче франков дохода. Для дворянина, наделенного характером, который известен нам со слов мадемуазель де Туш, такое состояние — уже счастье. В то время как Беатриса отдавала свое время любви и материнским заботам, Рошфид единолично распоряжался огромным состоянием, но не расходовал его, как не расходовал он и своего ума. Его добродушно-грубоватое тщеславие было удовлетворено, — во-первых, он считался красивым мужчиной и своей внешности обязан был кое-какими успехами у дам, что, впрочем, дало ему повод презирать женщин, во-вторых, он полагал, что в равной мере преуспевает и в силу умственных качеств. Ум у него был, что называется, зеркальный, он смело выдавал за свои — лучшие остроты, услышанные в обществе, в театре или вычитанные из юмористических листков, и действительно умел пересказать их по-своему; маркиз как бы сам насмехался над ними, как говорится, «шаржировал», пользуясь ими для суждений критического свойства; наконец, его чисто военная удаль (Артур служил некогда в королевской гвардии) очень мило оживляла его красноречие; в конце концов глупые женщины объявили его умным, а все остальные не смели спорить. Своей системой Артур пользовался во всех случаях жизни; природа наградила его приятным даром подражать, однако без всякого обезьяньего кривлянья; он передразнивал, сохраняя серьезность. Лишенный вкуса, он все-таки первым ухитрялся воспринять новую моду и первым отказывался от нее. Его обвиняли в том, что он слишком много времени тратит на туалеты и чуть ли не носит корсет; и тем не менее маркиз являл собой образец человека, который всем в достаточной мере приятен, ибо умеет уловить выдумки и глупости всего Парижа и так к месту повторять их, что они не стареют. Такие люди — подлинные гении посредственности. Несчастного мужа жалели, обвиняли Беатрису в том, что она бросила такого славного малого, и все насмешки обрушились на нее одну. Член всех клубов, участник всех затей, которые порождает атмосфера лжепатриотизма и раздутых политических страстей, Рошфид всегда оказывался на виду; сей честный, бойкий и крайне глупый дворянин, с которым, к несчастью, сходны сотни богачей, естественно, возжелал отличиться какой-нибудь модной манией. И, действительно, он прославился своим положением султана в серале четвероногих, которым единовластно управлял старый наездник-англичанин; эта слабость обходилась хозяину в четыре-пять тысяч франков ежемесячно. Его специальностью были бега, он всячески покровительствовал лошадиной породе, поддерживая значительными суммами издание журнала, посвященного коневодству; на деле же Артур слабо разбирался в лошадях и полагался во всем, начиная с уздечки и кончая подковами, на своего наездника. Теперь вам понятно, что у этого полухолостяка не было ничего по-настоящему своего, — ни своего ума, ни своих вкусов, ни своего положения, и даже смешные стороны были не его; да и богатство досталось ему от отца! Изведав неприятности супружеской жизни, он был так рад очутиться вновь на холостяцком положении, что не раз говорил приятелям: «Нет, видно, я в сорочке родился!» Особенно же Артур радовался тому, что не приходилось расходоваться на поддержание казовой стороны жизни, в противоположность людям семейным; после смерти старика де Рошфида сын ничего не изменил, ничего не улучшил в особняке, и дом приобрел нежилой вид, словно хозяин находится в длительной отлучке; маркиз проводил в нем мало времени, никогда не обедал, даже ночевал там редко. Объясним же это равнодушие.