Оноре Бальзак - Беатриса

— А Каллисту от этого не будет слишком больно? — спросила Сабина, с беспокойством глядя на герцогиню.

— О, боже мой, неужели и я стану такой же дурой? — простодушно воскликнула Атенаис.

— Бедная моя девочка, ты еще не знаешь, в какие лабиринты нас увлекает добродетель, когда ее ведет любовь, — ответила Сабина, не замечая в своей печали, что говорит почти уже стихами.

Эти слова были произнесены как-то горестно и проникновенно, и герцогиня по тону, по звуку голоса, по взгляду дочери поняла, что та скрывает какое-то новое несчастье.

— Полночь, дети; пора спать! — обратилась она к двум дочерям, хотя глаза их при столь интересном обороте беседы разгорелись.

— Значит, мне не полагается слушать ваши разговоры, хотя мне, слава богу, тридцать шесть лет? — насмешливо спросила Клотильда.

Пока Атенаис целовала на прощанье мать, Клотильда нагнулась к Сабине и шепнула:

— Расскажешь?.. Завтра я приеду к тебе обедать. Если маменька сочтет, что совесть не позволяет ей заниматься такими делами, я сама вырву Каллиста из рук неверных.

— Поговорим, Сабина, — сказала герцогиня, уводя дочь в свою спальню. — Что с тобой опять стряслось, дитя мое?

— Ах, маменька, я погибла!

— Да почему же? Как можешь ты так говорить!

— Я хотела восторжествовать над этой ужасной женщиной и восторжествовала, но теперь я беременна, а Каллист так любит ее, что пойдет на разрыв со мной, я это знаю, чувствую. Когда она узнает о его «неверности», она еще больше разъярится! Ах, я терплю такую муку и не в силах бороться! Я всегда знаю, когда он идет к ней, — это видно по его радостному лицу, а когда он возвращается от нее, он такой угрюмый, неласковый. Да что говорить!.. Он перестал стесняться, он просто не выносит меня. Она оказывает на Каллиста тлетворное влияние, этот тлен у нее в душе и в теле. Вот увидишь, она потребует в награду за примирение, чтобы он официально расстался со мной, потребует разрыва, — ведь она сама пошла на разрыв с мужем, — она увезет от меня Каллиста в Швейцарию или в Италию. Недаром он последнее время все твердит, что нелепо не знать Европу: я понимаю, что значат все эти разговоры. Если Каллист не исцелится в течение трех месяцев, я и представить себе не могу, что будет дальше... Я покончу с собой!

— Несчастное дитя, а ты подумала о своей душе? Самоубийство — смертный грех.

— Да ты пойми меня! Она решится подарить ему ребенка. А что, если Каллист будет любить ее ребенка больше, чем моих? О, тогда... тогда уже конец моему терпению, моей покорности.

Сабина бессильно упала на стул, она высказала все свои тайные мысли, все горе, ей уже нечего было больше таить, а горе подобно тому железному стержню, который скульпторы вставляют внутрь глиняной глыбы, — он поддерживает всю статую.

— А теперь, бедная моя страдалица, поезжай домой! Когда аббат узнает о всех твоих муках, он, без сомнения, даст мне отпущение грехов, на которые нас толкает светская жизнь со всеми ее хитросплетениями. Оставь меня одну, детка, — сказала герцогиня, преклоняя колени на маленькую скамеечку, — я помолюсь нашему создателю и святой деве за тебя, — да, только за тебя. Прощай, дорогая Сабина; смотри не пренебрегай своими религиозными обязанностями, если хочешь, чтобы мы добились успеха.

— Если мы и не восторжествуем, маменька, то хоть спасем наш семейный очаг. Каллист убил во мне священный жар любви, все чувства мои притупились, я даже горя не воспринимаю. Хорош же был наш медовый месяц, — ведь уже в первые сутки я почувствовала всю горечь измены, которою Каллист вознаградил себя за прошлое!

На следующий день, в первом часу дня, к особняку Гранлье подходил аббат Броссет, один из самых известных в Париже священников, имевших приход в Сен-Жерменском предместье, а в 1840 году согласившийся наконец принять назначение на епископскую кафедру, от которой он отказывался трижды. Самую его поступь следовало бы назвать пастырской, так явно в каждом движении сказывались осторожность, сдержанность, спокойствие, степенность, даже больше — достоинство. Это был невысокого роста, худощавый человек лет пятидесяти, с очень белым, как у старух, лицом, высохший от постов и обремененный страданиями своей паствы. Черные глаза, горящие верой, но умудренные человеческими тайнами больше, нежели церковными таинствами, оживляли эту апостольскую внешность. Подымаясь по ступеням крыльца, он тихонько улыбался, ибо отнюдь не верил, что его вызвали по важному делу; но так как рука герцогини была щедра на пожертвования, стоило оставить серьезные дела прихода ради ее невинных излияний. Когда слуга доложил о госте, герцогиня поднялась с кресла и сделала несколько шагов ему навстречу, — честь, которой удостаивались только кардиналы, епископы, священники, герцогини более зрелого возраста, чем сама г-жа Гранлье, и особы королевской крови.