Дилан Томас - Портрет художника в щенячестве

Эрни на полу завел песню грубым, хриплым голосом, миссис Франклин зажала ему рот, он стал лизать и нюхать ее ладонь.

– Ну а наш юный пастушок – как? – сказал мистер О'Брайен, тыча рюмкой в молодого человека. – Может, он и петь горазд не хуже, чем строить куры? А? Попроси-ка его по-хорошему, девочка, и он нам споет, как соловушка.

– Джек, ты петь умеешь?

– Как ворона, Лу.

– Может, он и стихи декламировать не умеет? Что за юноша, который не может попотчевать свою даму стишками? – сказал мистер О'Брайен.

Лу достала из комода книжку в красном переплете и протянула молодому человеку.

– Может, нам почитаешь оттуда? Второй том в шляпной картонке. Что-нибудь убаюкивающее. Уже двенадцатый час.

– Только чтобы про любовь, – сказал мистер О'Брайен. – Другого и слушать не хочу.

– Что-нибудь нежное, – сказала миссис Франклин. Она отняла у Эрни руку и глянула в потолок.

Молодой человек прочел про себя, помешкав на ее имени, дарственную надпись на форзаце первого тома собрания сочинений Теннисона: «Луизе от ее учительницы воскресной школы мисс Гуиннет Фарб. Господь на небесах всех нас хранит».

– Только про любовь, учтите.

Молодой человек стал читать вслух, сощурив один глаз, чтоб не плясали строчки, «Выйди в сад, Мод». И когда дошел до четвертого стиха, голос окреп:

Когда чтение кончилось, Хэролд вдруг сказал, свесив голову через ручку кресла, взъерошенный, с красным от помады ртом:

– Мой дедушка видел лорда Теннисона – он такой маленький был и горбатый.

– Нет, – сказал молодой человек. – Он был высокий, с длинными волосами и с бородой.

– Ты что, его видел?

– Меня тогда еще на свете не было.

– А дедушка видел. Он был горбатый.

– Алфред Теннисон – да никогда!

– Лорд Алфред Теннисон. Маленький и горбатый.

– Ну, это другой какой-то был Теннисон.

– Это у тебя другой. А тот был знаменитый поэт и горбатый. [29]

Лу на их чудесном ложе, ожидая только его, из всех мужчин – красивых, уродов, юных, старых, из больших городов и тесных уголков, обреченных погибели, – опустила голову, послала ему воздушный поцелуй и забыла руку в ручье света на одеяле. Он, только он видел эту совершенно прозрачную руку, пальцы, ладонь в световых прожилках.

– А вы у мистера О'Брайена поинтересуйтесь, какой был этот лорд Теннисон, – сказала миссис Франклин. – Вот вы нам скажите, мистер О'Брайен: горбатый он был или же нет?

Никто, кроме молодого человека, ради которого она сейчас жила, которого ждала, не замечал легких любовных жестов Лу. Она приложила свою просвеченную руку к левой груди. Приложила палец к губам.

– Это как посмотреть, – сказал мистер О'Брайен.

Молодой человек снова сощурил один глаз, потому что кровать накренилась, как корабль. Тошнотворный, горячий шторм, взвихренный сигаретой, расколыхал комод и буфет. Вовремя сощурив глаз, он умерил качку, но оставалось глотнуть свежего воздуха. Шатаясь, как на палубе, он дошел до двери.

– Уединение – на втором этаже в конце коридора, – сказал мистер О'Брайен.

На пороге он обернулся к Лу и улыбнулся такой улыбкой, чтоб всей компании стала очевидна его любовь, и Лу под завистливым надзором мистера О'Брайена тоже улыбнулась и сказала:

– Ты только недолго, да, Джек? Смотри. Только недолго.

Теперь все они знали. За один вечер взошла любовь.

– Я мигом, моя радость, – сказал он. – Я сейчас.

Дверь закрылась за ним. Он уперся в стену коридора. Чиркнул спичкой. Их три осталось. Вниз, цепляясь за липкие, тряские перила, качаясь на шатких ступенях, больно ударив ногу о ведро, мимо тайных шумов за дверями, пробираясь, спотыкаясь, чертыхаясь, он вдруг услышал, как щемящий голос Лу его торопит, зовет, говорит с ним так жарко, так безоглядно, что, несмотря на тьму, и спешку, и боль, он, ошеломленный, остановился как вкопанный. Здесь, на гниющих ступенях, в нищем доме, она обрушила на него страшащий поток нежных слов. В уши ему из ее уст горячей лавой лилось: «Скорей, скорей! Нельзя терять ни минуты. Милый, любимый, счастье мое, беги ко мне, спеши, свистни, отвори дверь, кликни меня, уложи меня. Мистер О'Брайен ко мне пристает».