Дилан Томас - Портрет художника в щенячестве

– А ну их, говноедов певучих, пошли, – сказал мистер Фарр.

– Надсаживаются, елки-палки, – сказал я.

– Ладно, пора куда-нибудь еще.

И мы потащились по Стрэнду, по той стороне, где морг, через утонувший в фонарном сиянии проулок, где рыдали дети, укрытые тьмой, и мы добрались до двери «Фишгарда», и тут кто-то укутанный, как мистер Эванс, скользнул из дверей, мимо нас, зажав в перчатке не то бутылку, не то штоф. В баре было пусто. Старик с трясущимися руками сидел за стойкой, уставясь на свои карманные часы-луковицу.

– С праздничком, папаша.

– Привет, мистер Эф.

– Каплю рома, папаша.

Красная бутыль протрепетала над двумя рюмками.

– Исключительная вещь, сынок.

– Глаза на лоб полезут, – сказал мистер Фарр.

Я держал голову высоко, незыблемо, никакому моряцкому рому было не пронять мое брюхо. Лесли Берд, несчастный, со своим портвейном мелкими глоточками, бедняга Джил Моррис, каждую субботу подводящий заплывшие глаза, – посмотрели бы они на меня сейчас, в этом темном низком зальце, обклеенном шелушащимися боксерами.

– Той же вещи, папаша, – сказал я.

– А где сейчас вся честная компания? В «Ривьеру» пошли?

– В заднем кабинете. Гулянка у них, в честь дочки миссис Протеро.

В заднем кабинете, под отсыревшим королевским семейством, на голой скамье сидели в ряд женщины в черном и хохотали и рыдали над пивными кружками. На лавке напротив двое мужчин в тельняшках, ценя чувства дам и смакуя питье, покачивали головами. А на отдельном кресле посреди комнаты громче всех хихикала и рыдала старуха в завязанном под подбородком чепце, в перьевом боа и белых теннисных тапочках. Мы подсели на скамью к мужчинам. Один красной рукой тронул кепку.

– По какому это случаю, Джек? – спросил мистер Фарр. – Познакомься, это мой коллега, мистер Томас. Это Джек Стифф, санитар из морга.

Джек Стифф сказал по секрету:

– Вон там эта – миссис Протеро. Мы ее Гарбо прозвали, потому как совсем не похожа – гляньте. Ей с час назад из больницы сообщили, миссис Уинифред сюда сообщение принесла: дочка ее вторая умерла родами.

– И младенец, девочка, тоже мертвая, – сказал второй, рядом.

– Вот старушки все в сочувствии, скинулись на немалую сумму, и сейчас она на это дело гуляет и всех потчует. Нам уже, считай, пинты по две перепало.

– Ну дела!

Ром в духоте взыграл, но голова у меня была ясная, как стеклышко, я мог до утра написать десять книг и, как бочонок, прокатить барменшу из «Карлтона» бережком по-над всей нашей Toy.

Перед новой аудиторией женщины взрыдали отчаянней, похлопывали миссис Протеро по рукам и коленкам, поправляли на ней чепец, превозносили покойницу дочку.

– Вам налить, миленькая миссис Протеро?

– Выпейте со мной этого пивка, уж здесь отменное пивко!

– Обожаю!

– Ну! Помянем нашу дорогую Маргошу!

– Эх, была б она сейчас с нами, спела бы нам «Типперери», голос-то у нее был дай бог, голос – будь здоров.

– Ах, не надо, не надо, миссис Харрис!

– Мы же вас ободрить желаем. Где наша не пропадала, а, миссис Протеро! Давайте споем, миленькая вы наша.

пела миссис Протеро.

– Это дочки ее песня любимая, – пояснил друг Джека Стиффа.

Мистер Фарр стучал меня по плечу. Его рука падала медленно, с дальней высоты, тонкий птичий голос несся с жужжащего крута на потолке:

– А теперь пора глотнуть свежего воздуха.

Зонты, чепцы, белые теннисные тапочки, бутылки, заплесневелый король, поющий санитар из морга, «Типперери» – все слилось в задней комнате; два маленьких человечка, мистер Фарр и его брат-близнец, провели меня по ледяному катку до двери, и воздух ночи накинулся на меня. Ночь вдруг заявила свои права. Стена упала, сбила с меня котелок, брат мистера Фарра провалился сквозь мостовую. Буйволом надвигалась еще стена, и – надо б ему поправиться, сынок, глоточек перцовочки, глоточек коньячку? О-о-о, мамочки! Клин клином вышибай!

– Ну как? Лучше?

Я сидел в плюшевом кресле, которого раньше не видел, потягивал какую-то нафталинную муть и вникал в спор Теда Уильямса с мистером Фарром. Мистер Фарр утверждал:

– Ты сюда ходил смотреть на матросов.

– Нет, – говорил Тед. – Я местный колорит изучал.

На стенах были надписи: «Лорд Джерси», «Предлаг.: вздуть Томаса», «Кто спорит – тот дерьма не стоит», «Не ругаться, так вашу мать», «Дамам вход воспрещен, кроме дам».