Дилан Томас - Портрет художника в щенячестве

Целый час я мокнул в толпе. Разглядывал очередь возле «Эмпайра», кадры из «Ночей Парижа», думал про длинные ноги хористок, которых видел на днях гулявших под ручку по зимнему блеску, про их невероятные лица. Губы были как багровые шрамы, я их берег для так и не начатой первой страницы «Жестоких дев», волосы – как вороново крыло, как серебро; макияж и духи отдавали шоколадно-душным востоком, и глаза были – как озера. Лола де Кенрй, Бэбз Курси, Рамона Дэй останутся со мной навсегда. Пока я не умру легкой смертью от истощающего недуга, сказав отрепетированное последнее слово, они всегда будут брести со мной рядом, напоминая мне мою погибшую юность на сгинувшей Главной улице, в вечернем сиянии витрин, когда из баров катило пение и местные сирены сидели в закусочных, держа на коленях сумочки и позванивая серьгами. Я постоял у витрины Чичисбеев – сплошная невинность: вонючие бомбы, чертики, масочки Чарли; все, что поувлекательней, запихано внутрь, но войти я боялся, представив себе, как меня станет обслуживать миссис Чичисбей, усатая дама со всевидящим взором, или тощая, с бульдожьим лицом девица, которую я видел однажды: она подмигивала и от нее пахло тиной. Я купил в киоске жвачку. На всякий случай.

Задний зал «Трех ламп» кишел старичьем. Мистера Фарра не было. Привалясь к стойке между каким-то делопроизводителем и адвокатом, я потягивал пиво и жалел, что меня не видит папа, хотя, с другой стороны, было неплохо, что он сейчас в гостях у дяди А. в Абервоне. Он бы, конечно, заметил, что я уже не мальчик, но он бы нервничал из-за того, как я держу сигарету, как сдвинул шляпу, он расстроился бы, увидев, как я жадно сжимаю кружку. Я наслаждался вкусом бело-пенного, буйного пива – оно сразу меняло мир за темным стеклом, наклонно кидалось к губам и солью обжигало язык по дороге в желудок.

– Еще разок, мисс – Она была сильно немолодая. – А вы со мною не выпьете, мисс?

– На работе не могу. А так – спасибо.

– Что вы, что вы.

Может, это предложение выпить с нею попозже, обождать у черного хода, пока она выйдет, и потом брести в ночь, по променаду, по песку, к мягким дюнам, где парочки под плащами любятся и любуются на маяк? Толстая, некрасивая, волосы в сеточке рыжие, с сединой. Сдачу мне выдала, как мать дает деньги на кино своему сыночку, и я с ней не пошел бы гулять, хоть ты меня озолоти.

Мистер Фарр сбежал с Главной улицы, яростно отвергнув шнурки и спички, спасшись от нищих, обшарпанных толп. Он-то знал, что бедные и больные, нищие и отверженные окружают нас плотной стеной, и глянь только дружески, шевельни сочувственно пальцем – и тебе несдобровать, ты погиб, и вечер, считай, загублен.

– А-а, вы, значит, по части пивка? – раздалось у меня над ухом.

– Добрый вечер, мистер Фарр. Нет, это я так. А вы что будете? Жуткий вечер, – сказал я.

Укрывшись от дождя и зудящей улицы в надежном месте, где его не достанут нищета и прошлое, в компании солидных людей, он лениво принял в руки стакан и поднял на свет.

– То ли еще будет, – сказал он. – Вот погоди, до «Фишгарда» доберемся. Твое здоровье! Увидишь, как моряки гужуются. А девушки в «Джерси»! Ух! Не пойти ли в нули чуть проветриться?

Мистер Эванс-Продукт влетел через боковую дверь, скрытую за шторкой, шепотом заказал выпивку и заглотнул тайком, прикрываясь полой пальто.

– Еще, – сказал мистер Фарр. – И полкружки для его светлости.

Бар был чересчур высококлассный, чтоб в нем почувствовать Рождество. Надпись гласила: «Дамы не обслуживаются».

Мы оставили мистера Эванса подзаряжаться дальше в его палатке.

Дети орали на Козьей, наглый мальчишка тянул меня за рукав: «Дяденька, подай денежку!» Огромная тетка в мужской фуражке торчала в дверях, шикарная девица возле зеленого уличного сортира напротив «Карлтона» нам подмигнула. Мы вошли, нырнули в музыку, все тут было увешано шарами и лентами, чахоточный тенор оккупировал рояль, хваленая барменша Лесли Берда кокетничала с юнцами, те выгибались, просили разрешения глянуть на ее подвязки, предлагали джин с лимоном, прогулки под луной, свидания в кино. Мистер Фарр усмехался в свой стакан, я с завистью смотрел на юнцов, а она, польщенная, шлепала их по рукам, извивалась, уклонялась и, победная, гордая, поддевала пальцами кружки.

– Эхе-хе, – кряхтел довольный мистер Фарр, – уж и гульба нынче будет!

Другие юнцы – с зализанными волосами, коренастые, бледные, скуластые, кое-кто в оспинах, с провалившимися глазами, с заскорузлыми руками, в пронзительных галстуках, двубортных пиджаках и брюках клеш, шумные, под мухой – теснились у рояля, подпевали солирующему тенору с впалой грудью. Эх! Присоединиться к этому валкому хору, пятить грудь, орать, и чтоб меня называли «пижоном», «стилягой», а я бы строил барменше глазки, острил, крутил бы с нею любовь, которая кончится пшиком среди пивных кружек и грязных стаканов.