Джон Фаулз: Червь

Но если обратиться к более серьёзным сторонам жизни «Объединённого общества», мы увидим, что её пронизывает чувство, от которого уже не так легко отмахнуться. Это отчаянное стремление бежать от безраздельного господства науки и рассудка, от условностей, расхожих истин и общепринятой религии, поставив себе единственную цель, которая способна оправдать отречение от столь могущественных богов социального порядка — создать более человечное общество. Воплотить то, что выражалось словами: «Любви тебе…» Анна Ли и первые шейкеры будто предчувствовали, что когда-нибудь в мире воцарится если не антихрист, то маммона, всеобщая корысть, стяжательство, страсть к наживе, и эта сила станет смертельной угрозой всему человечеству. Мир сегодня не слышит призывов Анны к простоте, благоразумию, самоограничению — он глух, как бедняга Дик. «Общинное» шейкерство прекратило своё существование: для Адама и Евы XX века вера шейкеров оказалась чересчур примитивной, их устав — чересчур суровым. Однако я нахожу в шейкерстве и такое, что не утратило значения и по сей день.

Инакомыслие — явление общечеловеческое. Но вспышки инакомыслия, происходившие в Северной Европе и Америке, — это, по-моему, наш ценнейший вклад в мировую историю. Нам кажется, что чаще всего инакомыслие возникает на религиозной почве, и это понятно: всякая новая религия начинается с проявления инакомыслия, люди отказываются исповедовать ту веру, которую навязывают им власть предержащие — навязывают самыми разными способами, от прямого насилия и тоталитарной тирании до скрытого воздействия через прессу и установления культурной гегемонии. Но по существу, инакомыслие надо понимать шире: это вечный биологический или эволюционный механизм, а не отслужившая свой век сила, пригодная лишь для нужд ушедшей эпохи, когда религиозные убеждения представляли собой грандиозную метафору; это модель, по которой пытались преобразовать многие стороны жизни, не только религию. Инакомыслие необходимо всегда, а в наше время — как никогда прежде.

Исторически развившаяся внешняя форма, приспособленная к определённым условиям, как, например, у растений и животных, в новых условиях обречена на гибель. На мой взгляд, об этом со всей ясностью свидетельствует история не только «Объединённого общества», но и всего западного общества. Сегодня, вспомнив о том, что шейкеры осуждали, «искали извести» в мире и обществе, где им довелось обитать, мы, пожалуй, сочтём их порыв чудачеством и утопическим вздором, их рецепты — безнадёжно неосуществимыми. Однако среди поставленных ими вопросов, заданных ими задач есть и такие, решить которые не удаётся, по-моему, и по сей день.

По сравнению с XVIII веком человечество во многих отношениях ушло далеко вперёд, и всё же в решении краеугольного простого вопроса шейкеров — какая же мораль оправдывает вопиющую несправедливость и неравенство в человеческом обществе — мы не продвинулись ни на шаг. В первую очередь потому, что мы совершили очень серьёзный грех: изменили отношение к понятию «посредственность», которое, в сущности, означало разумную и достойную умеренность. Достаточно проследить, как мы (по мере самоутверждения индивидуализма) перетолковывали и унижали само слово «посредственность», пока оно не приобрело нынешнее значение. Это плата, которую природа украдкой востребовала с людей XX века за осознание ими своего «я» — одержимость своим «я», ставшим чем-то вроде «дара данайцев». Если биологический вид на своём жизненном пространстве не в меру разрастается, он не может приветствовать не в меру страстную тягу отдельной особи к излишеству, невоздержанности. Когда преизбыточность приравнивается к преуспеянию, обществу грозит суд пострашнее Страшного.

Я давно пришёл к выводу, что всякая государственная религия — идеальный пример формы, которая создана для уже не существующих условий. Если спросить меня, каким явлением жизни для блага настоящего и будущего лучше было бы пожертвовать, что следует выбросить на свалку истории, я без колебаний отвечу: все государственные религии. Я ни в коем случае не отрицаю их былой значимости. И тем более не зачёркиваю (да и кто из писателей стал бы?) тот начальный этап или момент в истории каждой религии, в какое бы дикое мракобесие она потом ни выродилась, — тот миг, когда стало ясно, что прежний, негодный уже остов пора уничтожить или по крайней мере приспособить к новой среде. Но сегодня мы сделались такими искушёнными, что уже и не меняемся; мы слишком эгоистичны и слишком многочисленны, слишком закабалены, по выражению шейкеров, «порождением нечистого», многовластным «я», слишком равнодушны ко всему, кроме себя, слишком напуганы.