Ромен Роллан: Лилюли

Осел(перейдя мост) . Благодарю! Теперь дорогу я избрал.

Полишинель. Вперед, свободный народ!

Во втором акте мы наблюдаем с пригорка, глазами насмешливого Полишинеля, шествие по дороге переселяющегося народа. В моих набросках 1913 года уже содержатся зарисовки силуэтов, составивших впоследствии причудливую и комичную процессию в «Лилюли»: Вооруженный Мир; Человек без головы; Идущий Человек, символ слепой жизни; Разум с завязанными глазами; Амур, вполне зрячий, но лишенный мозга (разве он нужен, чтобы любить?); Господь бог, с запасом разных мундиров, которые он меняет в зависимости от того, с кем встречается; Истина в костюме Арлекинки, наложница бога, которая ищет случая наставить ему рога. Наконец, весь сброд маленьких божков, которыми бедные глупцы стремятся обзавестись (у каждого свой!) из страха оказаться без бога...

Словом, все, что мы находим во второй редакции, кроме того, что принесла с собой война, — кроме катастрофы и преступников, подготовивших ее.

Работа над этим планом, прерванная болтовней Кола, была возобновлена мною в августе 1915 года в Туне, затем в 1917 году в Женеве и в Вильневе.

Момент классовой борьбы был мною на этот раз отмечен. Реакционные партии, которые силою обстоятельств были вынуждены в первом акте покинуть свою старую деревню и свой старый режим, чтобы устремиться со всей массой народа к будущему, во втором акте снова прибегают к своей тактике, чтобы остановить движение вперед. Они заключают тайное соглашение с реакционными партиями соседних городов, чтобы направить оба народа по одному и тому же узкому пути, где им неизбежно придется столкнуться лбами, как баранам. Отсюда — война. Глупые народы позволяют себя увлечь в горное ущелье, где один преграждает другому дорогу. Они схватываются врукопашную, тузят друг друга и валятся на дно оврага под поощряющими взорами своих эксплуататоров и старых богов. А тем временем в стороне от побоища, один против другого, но на приличном расстоянии, два хора интеллигентов обеих стран состязаются в силе голосовых связок и добродетельно журят дерущихся.

В начале третьего акта все оказываются у подножия скалистого обрыва, избитые, помятые, израненные, — этой горсточке оставшихся в живых стыдно, как лисице, которую поймала курица. Господь бог, руководитель свалки, сам изрядно от нее пострадал; его одежда превратилась в лохмотья, но он не утратил самоуверенности. Пока штопают на нем дыры, он пытается разыграть из себя доброго боженьку-миротворца, защитника всех народов, которые он вовлек в бойню. Но при первых же его лицемерных словах, обращенных к побитым народам, народы поднимаются против него с безмолвной угрозой. И он без лишних слов улепетывает. Тогда примирившиеся народы дружно избивают своих эксплуататоров, а затем снова двигаются вперед, но потеряв много времени и с поредевшими рядами.

В то время как я писал эту сатиру на Иллюзии, я был очень озабочен мыслью о том отрицательном действии, которое она могла бы произвести на сердца недостаточно закаленные или, вследствие горьких испытаний, слишком предрасположенные к нигилизму [8] Моя тревога была более чем основательна. Даже мои самые близкие французские друзья, даже те из них (а их было так мало!), которые поняли значение «Лилюли», как, например, Жан-Ришар Блок в своей статье о ней, вошедшей в его последнюю книгу «Судьба века», увидели в моем произведении только одно разрушение. Я вынужден был ответить (Ж.-Р. Блок добросовестно воспроизвел мое письмо в примечании на стр. 244—245): «Стойте! Не приписывайте мне чувства людей, тупую уверенность которых я хочу расшатать! «Лилюли», — говорите вы, — это судороги, в которых бьется верующий при виде развалин своей веры?» Эта вера, лежащая в развалинах, не есть моя вера. Моя вера жива-здорова. Она недорого стоила бы, если бы покоилась на полудюжине марионеток, называющихся: Господь бог, Право, Цивилизация, Свобода, и на прочей дешевке коммивояжеров демократии. Я показываю в «Лилюли» Республику Иллюзии. Это иллюзорная Свобода, лживое Право, лицемерная и корыстная Набожность. Все это никак не затрагивает истинную справедливость, истинно божественное, героическую свободу. Мой замысел «Лилюли» — это лишь сатирический акт из более обширной философской драмы. Но мне захотелось дать его отдельно, чтобы люди сильнее почувствовали ожог от хлыста. Впрочем, вы можете заметить, что даже в самой Лилюли одна вера осталась нетронутой — вера в нагую Истину: — Будь покойна, кузиночка! На тебя надели намордник, тебе заткнули рот, но и сквозь повязку я слышу твои крики... Они заковали тебя в цепи, но они боятся своей пленницы... Будем же смеяться, кузиночка! Будем смеяться! Мы еще им покажем!» — Р. Р. . Ибо я никогда не разрушаю ради разрушения, но лишь для того, чтобы расчистить место для грядущего созидания. В одной моей заметке от конца сентября 1917 года я подчеркиваю обязанность «показать, что насмешка не порочит чистые и священные истоки Надежды. Лживой Иллюзии надо противопоставить Надежду, это пламя жизни; Господу богу — Прометея-победителя, оторвавшегося от своего утеса.»