Дилан Томас - Рассказ

Увидев эту записку, дядюшка вытащил из кармана полотнище носового платка, и трубы его издали такой рев, что тарелки на буфете задрожали.

– Одна и та же история каждый год, – сказал он. Потом взглянул на меня: – Нет, в этом году есть кое-что новое. Ты должен поехать со мной, и мне страшно подумать, что скажут об этом все остальные.

Шарабан подкатил, и, когда все участники поездки увидели нас с дядюшкой – мы выскочили вдвоем из лавки, оба наглаженные, начищенные, при полном параде, – они зарычали, как звери в зоологическом саду.

– Вы берете мальчишку? – спросил мистер Бенджамин Франклин, когда мы уже влезли в шарабан. Он посмотрел на меня с откровенным ужасом.

– Мальчишки – это отвратительно, – проронил мистер Уизли.

– Он за него не платил, – вставил Уилл Сентри.

– Для мальчишки места нет. И потом, их в шарабанах вечно укачивает.

– И тебя тоже, Энох Дэвис, – ответил дядюшка.

– С таким же успехом можно брать с собой и женщин.

По тому, как было произнесено это слово, стало ясно, что женщины гораздо хуже мальчишек.

– Уж лучше, чем брать дедушек.

– Дедушки – это тоже отвратительно, – сказал мистер Уизли.

– А что мы с ним будем делать, когда остановимся подкрепиться?

– Я дедушка, – добавил мистер Уизли.

– До открытия осталось ровно двадцать шесть минут, – заорал старичок в панамке, не глядя на часы. Про меня они тотчас забыли.

– Молодчина! – закричали они мистеру Кадвалладуру (а это оказался он), и шарабан тронулся в путь по улице нашего городка.

Несколько хмурых женщин с порогов своих домов мрачно смотрели вслед удалявшемуся шарабану. Какой-то малыш помахал нам ручкой, но мать наградила его оплеухой. Было чудесное августовское утро.

Мы выехали из городка, переехали через мост и поднимались уже по холму к Стиплхэтскому лесу, и вдруг мистер Франклин, держа в руках список, громко закричал:

– А где старина О. Джонс?

– Где старина О.?

– Старина О. остался.

– Без старины О. мы ехать не можем.

И хотя мистер Уизли шипел всю дорогу, мы повернули и поехали обратно в городок, где на пороге «Принца Уэльского» старина О. Джонс терпеливо ждал, покинутый всеми, с холщовой сумкой в руках.

– Мне вовсе не хотелось ехать, – заявил старина О. Джонс, когда они втащили его в шарабан, похлопывая по спине, усадили на сиденье и всучили в руки бутылку, – но я ведь езжу всегда.

И мы покатили через мост, вверх по холму, в зеленых потемках леса, по пыльной дороге, и мимо мелькали ленивые коровы и утки. Вдруг мистер Уизли заорал:

– Остановите омнибус! Я оставил зубы на камине!

– Ну и что? – ответили ему. – Вы же никого кусать не собираетесь. – И ему дали бутылку с соломинкой.

– А если я захочу улыбнуться? – спросил он.

– Нет, нет, только не вы, – ответили ему.

– Который час, мистер Кадвалладур?

– Осталось двенадцать минут! – прокричал им в ответ старичок в панамке, и все в один голос начали поносить его.

Шарабан остановился у дверей «Горной овцы» – маленькой, неказистой таверны, соломенная крыша которой напоминала парик, изъеденный стригущим лишаем. На флагштоке у мужской уборной развевался флаг Сиама. То, что флаг был сиамским, я знал по сигаретным коробкам. Хозяин таверны стоял на пороге, приветствуя нас с улыбкой прикинувшегося овечкой волка. Это был долговязый поджарый мужчина с гнилыми зубами, сальными завитками на лбу и сверлящим взглядом.

– Какой чудесный летний день! – произнес он и тронул завиток когтистой лапой.

«Точно так же он обратился к овечке, спустившейся с гор, прежде чем сожрать ее», – подумал я про себя. Честная компания, блея, высыпала из повозки и кинулась в таверну.

– Присмотри-ка за шарабаном, – сказал мне дядюшка, – чтоб никто его не увел.

– Да некому тут его увести, – ответил я, – разве что коровам.

Но дядюшка уже самозабвенно трубил в свой рог внутри таверны.

Я смотрел на коров, а они на меня. Больше нам просто ничего не оставалось. Три четверти часа тянулись, как долгая тягучая туча. Солнце бросало свои лучи на пустынную дорогу, на забытого, никому не нужного мальчишку и коров с бездонными, как озера, глазами. Компания в темноте таверны была уже до того переполнена счастьем, что била посуду. Бретонец из «Лукового Шони», в берете, со связкой луковиц на шее, подкатил на велосипеде и остановился у дверей.

– Quelle un grand matin, monsieur, [1]– сказал я.

– Ба, да тут французы! – воскликнул он.

Я пошел за ним по коридору и заглянул внутрь. Участников поездки я узнал с трудом. У всех изменился цвет кожи. С лицами из свеклы, ревеня и переспелой арбузной мякоти, они с гиканьем отплясывали в темной, застланной дымом комнате, словно чудовищно постаревшие сорванцы, а посредине раскачивался дядюшка, состоящий из рыжих усов и множества животов. На полу лежали разбитый бокал и мистер Уизли.