Йордан Йовков: Старопланинские легенды

Шибил остался один. И тогда деньги из царской казны, которые он награбил, перстни, сорванные с рук живых и мертвых, церковное и монастырское золото и серебро, все сокровища, собранные и скрытые им в пещерах и дуплах, — все потянулось в дом Велико-кехаи, на подарки Раде. За каждый поклон — дорогой подарок. Но вот получил он весть, ошеломившую его: Рада зовет его вниз, в село; отец дает им свое благословение, Мурад-бей его прощает. И в подтверждение своих слов командир стражников прислал ему янтарные четки от гроба господня.

Долго Шибил раздумывал, не западня ли это. Все, что у него было, он отдал. А лес стоял уже весь зеленый, пышный, темный; поляны покрылись высокой травой; зацвели пионы, зацвел и ясенец, колдовской цветок… По оврагам поплыл дух сирени и липы. И когда в ущелье заревел олень, а в Старой роще заворковали серые голуби, жёсток стал Шибилу камень, на который он вечерами клал голову, и тяжелым показалось ружье. Он не выдержал, пошел в село.

Как трогался с Синих Камней — был полдень, а спустился на дорогу и оглянулся назад — горные вершины и утесы уже покраснели от лучей заката. Но орлы еще вились над белыми оползнями и каменными стенами обрывов. Те орлы, что привыкли к мертвечине и часто, сев на скалу, рвали человечье мясо. Смеркалось; в овраги ложился синеватый туман, по холмам поползли длинные тени. Гора притаилась, тихая, задумчивая, словно глядя вслед Шибилу и спрашивая: куда? Затосковал Шибил, в сердце его впился червь сомнения; сел он на камень, задумался.

И все заново перебрал в уме, обо всем передумал. А поднял глаза — уже взошел месяц. Другой мир увидел перед собой Шибил, и другою стала горная цепь — широко раскинувшаяся, неясная, гладкая, как затянутая прозрачной белой пеленой синяя стена. В черную тень спрятались леса, от полян веяло холодом, по ним, извиваясь как змей, тянулся белый туман. Кое-где во мраке вспыхивал светлячок и, вычертив огненной чертой какой-то знак, какое-то таинственное слово, опять угасал. А глубоко в ложбине слышалось пенье — может быть, это пела река? — тихое, прекрасное.

Шибил глядел прямо перед собой и думал. В глазах у него желтыми проволочками рассыпались лучи месяца, искрясь и сплетаясь в какой-то смутный образ, то появляющийся, то исчезающий. И вдруг, словно наяву, увидел Шибил глаза девушки и ее манящую улыбку. Он встал и пошел на их зов, не оборачиваясь назад.

Троекратный осторожный стук, тихим шепотом произнесенное: «Это я, Мустафа!» — и дверь открылась, он входит в отцовский дом. В очаге горит огонь, по стенам пляшут тени. На рукоятках Шибиловых пистолетов, на пороховницах, на кистях сумки — блики. Для него, высокого, статного, дом как будто тесен. Встретив взгляд матери, он сразу понял, какая тревога терзала ее.

— Зачем пришел, Мустафа? — промолвила она. — Неужели туда пойдешь?

— Пойду.

— Когда?

— Завтра.

Старуха хорошо знала сына, знала, что отговаривать, настаивать — бесполезно. Она села к огню, обхватила колени руками, уставилась в землю, запричитала:

— Мустафа, вот уж три дня стражники пули льют да кинжалы точат, пальцем острие пробуют, чтобы ими волосок вдоль разрубить было можно. Усы крутят да на нас поглядывают… Чует мое сердце недоброе, Мустафа.

Шибил обернулся, поглядел на нее, но взгляд у него был такой, что она не знала, слышит ли он, понимает ли. Она приумолкла, не сказала больше ни слова.

А Шибил распоясался, сиял пистолеты с золочеными рукоятками, кинжалы с фигурными эфесами, украшенные серебром пороховницы — все, что стало для него теперь тяжелой, ненужной обузой.

Наверху, в церковной кофейне, у открытого окна сидят командир стражников Мурад-бей и Велико-кехая. Бей нахмурился, молчит и задумчиво сосет свой чубук. А Велико-кехая весел; он то и дело прохаживается по комнате, раскидывая в стороны широкие штанины шаровар, и поминутно вынимает из-за пестрого шелкового пояса большие, круглые, как мячик, часы: поглядит и спрячет. И, потирая руки, твердит:

— Готово, бей-эфенди. Не беспокойся: волк в капкане…

На столе перед командиром стражников два платка: белый и красный. Ими будет подан сигнал сидящим в засаде стражникам. Если бей выставит в окне белый платок — значит, пощада; а если красный — так смерть. И они ждут, глядя на улицу. Никого нет. Рада не стоит в воротах, Мустафа не идет. Велико-кехая в нетерпении бежит домой.

— Ну? — спрашивает бей, когда он возвращается.

— Все в порядке. Нарядилась как можно лучше: надела алую атласную безрукавку, синее тафтяное платье. В точности как тот раз, когда мы ее в горы посылали. Женщина ведь: смотрится в зеркало, брови подводит, смеется.