Франц Кафка: Письма к Фелиции

Впрочем, «хэппи энд» в привычном, всеми тогда подразумеваемом смысле традиционного буржуазного брака, думаю, вряд ли вообще был в его случае возможен: письма к Фелиции, среди прочего, дают ясно почувствовать, насколько страшило Кафку такое, освященное тяжеловесной мебелью и незыблемым укладом, супружество. За неполные семь лет, которые Кафка после этого прожил, судьба не раз сводила его с другими женщинами – Миленой Есенской (она, впрочем, формально была замужем), Юлией Вохрыцек, Дорой Диамант. С Дорой он даже полгода прожил вместе – кстати, не в Праге, а в Берлине, городе Фелиции, где ему всегда грезились возможности иного, более свободного, чем в Праге, существования. Но ни с одной из возлюбленных он не рискнул связать себя брачными узами.

Письма Кафки Фелиции Бауэр – это, конечно, поразительный документ, раскрывающий – скажу сильнее: оголяющий – внутреннюю жизнь писателя беспощадней, полнее, исповедальнее, чем даже его дневники. Они еще и сейчас, десятилетия после публикации, вызывают возбужденные споры и кривотолки. Лейтмотива у полемики два: допустимо ли вообще публиковать столь интимные биографические свидетельства и как к ним относиться. Одним из наиболее развернутых и проникновенных суждений на эту тему стала книга будущего нобелевского лауреата Элиаса Канетти «Другой процесс. Франц Кафка в письмах к Фелиции», опубликованная в 1967 году и много позже в русском переводе («Иностранная литература», 1993, № 7). Есть, правда, у этой книги, на мой взгляд, один существенный недостаток: вдумчивый и более чем сочувственный в отношении к Кафке, Канетти образ и роль Фелиции трактует, пожалуй, со слегка ироничным пренебрежением.

Вряд ли это справедливо, особенно с учетом того, что возможности выслушать другую сторону у нас нет и уже не будет: примерно через год после окончательного разрыва Кафка, как уже было сказано, письма своей возлюбленной сжег. О ее реакциях и переживаниях мы можем теперь только догадываться по немногим цитатам из ее писем и косвенным свидетельствам все того же Кафки. Между тем в фигуре Фелиции, какой она предстает даже в столь неверном, зыбком, отраженном свете, угадывается натура не только сильная и жизнерадостная, но и во многих отношениях незаурядная: она воплощала не традиционный стереотип барышни на выданье, терпеливо ждущей замужества, а образ новой, современной молодой женщины, самостоятельно зарабатывающей на жизнь, даже поддерживающей своими заработками не слишком благополучную семью. И в отношениях с Кафкой она проявила и самоотверженность, и недюжинную смелость, переступив в конечном счете через все условности своего времени и окружения, не убоявшись сомнительной репутации «соблазненной и покинутой» «девушки с изъяном». Да, у нее не хватило литературной подготовки и просто вкуса, чтобы за нервическими зигзагами почерка Кафки и перепадами его настроений разглядеть истинный масштаб его дарования, оценить невероятную пластическую выразительность и мощь его выстраданного слова. Зато у нее хватило великодушия и любви не посчитать себя обиженной и сохранить эти письма почти до конца дней. Теперь представим на секунду, что писем этих у нас не было бы, что Фелиция распорядилась бы ими точно так же, как это сделал ее столь ранимый и впечатлительный суженый. Полагаю, при одной только мысли о такой возможности все сомнения по поводу того, надо ли было публиковать эти, по слову Канетти, документы «пятилетней муки», отпадают сами собой.

Тот, кто прочтет эти письма, безусловно, не станет счастливее (если, конечно, не считать за счастье само соприкосновение с летящей, стремительно преодолевающей смысловые препоны кафковской фразой), но о потаенной жизни, взлетах и безднах человеческой души он наверняка узнает больше, чем знал прежде. Только с учетом этого духовного опыта вполне понимаешь, почему Кафка смолоду и до конца дней оставался столь беззаветным поклонником Достоевского. Да, читать их – как и Достоевского – порой мучительно. Но всякому, кто по-настоящему углубится в эти строки, они дадут редкостную, упоительную и страшную возможность на время чтения «всего лишь» «пожить Кафкой», побывать, грубо говоря, «в его шкуре», (а вернее, как кто-то проницательно заметил, существом с содранной кожей), ощутить движение времени и присутствие людей вокруг себя так, как ощущал их этот человек – великий и несчастный подвижник своего рокового и неумолимого призвания.

Михаил Рудницкий