Франц Кафка: Письма к Фелиции

Так что в катастрофических описаниях служебного быта, в сетованиях по поводу собственной профессиональной непригодности, в уверениях, что его держат на работе лишь из милости, – во всем этом надо уметь расслышать изрядную дозу неповторимого кафковского юмора, которым он тешил не столько даже своих собеседников и корреспондентов, сколько, полагаю, первым делом самого себя. Да, работа нередко досаждала ему, тяготила его отрывом от писательства, к которому он тянулся всеми помыслами и фибрами души. Но при всем при том он был прекрасным, во многих отношениях просто незаменимым работником и, конечно же, знал об этом не хуже других.

Самое трудное и деликатное пояснение, которым необходимо напутствовать читателя на пороге этой книги, касается собственно любовных отношений Франца Кафки и Фелиции Бауэр, ибо тут мы с неизбежностью входим в круг понятий и сюжетов, на которые сегодня большинство людей смотрят совершенно иначе, чем это принято было в начале прошлого столетия. Поскольку же искусство Кафки, в силу своей гениальности, представляется читателям вот уже нескольких поколений феноменом поразительно современным, опередившим не только пору своего создания, но и наше время, мало кому приходит в голову делать поправки и скидки на историческую эпоху, в которую писатель жил и стремился себя выразить, на традиции, представления, опыт, уклад жизни, а порой и предрассудки этой эпохи. Между тем надо со всей отчетливостью осознать тот факт, что Кафка вырос во времена иного, чем мы, отношения к любви и сексу.

Культура XX столетия прошла через несколько «сексуальных революций», и при жизни Кафки таких революций, по идее, случилось даже две: первая приходится на самое начало века и прокатилась едва ли не по всей Европе скандальными пьесами Ведекинда, Шницлера, Стриндберга (у нас в России – прозой Арцыбашева и Куприна), шокирующим сочинением Вайнингера «Пол и характер», первыми «откровенными» фильмами и модой на кинозвезд, наконец, слухами о чудодейственных методах австрийского врача Зигмунда Фрейда, а потом и его книгами. Практическим ее итогом можно считать легализацию темы секса в общественной жизни: на тему эту, прежде запретную, «неприличную», стало допустимо и даже модно беседовать в гостиных. Вторую, послевоенную волну, захлестнувшую все двадцатые годы самозабвенными ритмами чарльстона, Кафка уже почти не застал. А ведь только после нее стало возможным мыслить и говорить о сексе как о неотъемлемом компоненте и «даже» апофеозе любовного переживания.

В письмах же Кафки к Фелиции сексуальный контекст если и присутствует, то только – вполне в духе времени и среды, в которых писатель рос и воспитывался, – как нечто замалчиваемое, почти постыдное и с «подлинной», «высокой», «чистой» любовью несовместимое. Традициями, гласными и негласными установлениями этой (буржуазной) среды молодому человеку 29 лет (а именно столько было Кафке, когда он вывел первые строки своего первого послания почти незнакомой берлинской барышне) предписывалось либо уже быть женатым, либо стремиться завести семью, оставаться холостяком было, что называется, «непрестижно». Все, связанное непосредственно с сексуальной жизнью, конечно же, принято было тщательно скрывать. Однако наличие необходимого сексуального опыта у мужчины такого возраста, безусловно, предполагалось. Подобный опыт отпрысками состоятельных семейств приобретался обычно еще в отрочестве при помощи молоденьких служанок, а совершенствовался в гимназические и в студенческие годы во время дружных совместных походов юношества в бордель, «к девочкам». Именно в борделях, у проституток, полагалось «освобождаться» от низменных инстинктов. Достаточно многочисленные, прямые и косвенные, свидетельства самого писателя и его друзей говорят о том, что все эти этапы сексуального воспитания были пройдены Кафкой вполне исправно и в духе своего времени. В недвусмысленном контексте контакты с «девочками» как нечто вполне привычное упоминаются и в его дневниках.

Другой вопрос, что при одинаковых, пусть даже столь несовершенных моделях приобщения к сексуальной сфере отношение к ней вырабатывается все равно сугубо индивидуальное. В случае с Кафкой мы, видимо, не можем не принять во внимание, во-первых, безусловную, с малых лет ощутимую ранимость его психики, усугубленную одиночеством в детстве и очень ранней смертью двоих младших братьев 1, во-вторых, «доминантную», как сказали бы сейчас, а попросту говоря, чрезвычайно властную фигуру отца при многочисленности женского персонала в доме. Как бы там ни было, но, видимо, нельзя считать случайностью тот факт, что в искусстве Кафки сексуальное переживание, по сути, никогда не поэтизируется как проявление гармонии, оно воспринимается скорее как исходящая от жизни угроза, как испытание или тягостное потрясение. Ключевые сцены любовного соития во всех его романах говорят о чем угодно, только не о счастье: в двух из них активной, овладевающей стороной выступают женщины, в третьей реализованной метафорой полового акта оказывается падение в грязь.