Джон Фаулз - Мантисса

Наступает короткая пауза. Затем неизвестно откуда возникают две пары рук — белых и черных. Безжизненное тело переворачивают на спину. Его накрывают простыней и легким одеялом, которое туго натягивают и тщательно подтыкают под матрас с обеих сторон. Белая пара рук плывет к двери, одна из них поднимается — включить настенную лампу, аккуратный прямоугольник, перламутрово-белый пластмассовый плафон, расположенный над кроватью на высоте, позволившей избежать разрушения. Тем временем черный или, скорее, шоколадно-коричневый кулачок наносит неистовым часам мистера О'Брайена резкий удар в бок. Часы перестают куковать. И тут раздается строгий голос доктора Дельфи:

— Хорошо, сестра. Думаю, теперь у нас есть время выпить по чашечке чая. — Тон слегка меняется. — Вы будете пить чай у меня в кабинете.

— Я?

— Вы, сестра.

— Спасибо, доктор.

Дверь открывается.

— О, совсем забыла. Не могли бы вы сначала принести сантиметр? Мне надо кое-что измерить.

— Что, занавес, доктор?

— Полагаю, это более чем вероятно, сестра.

Дверь захлопывается. Изящные смуглые руки бесцельно суетятся у подушки. Затем низко над подушкой звучит голос девушки из Вест-Индии, разговаривающей сама с собой:

— Занавес… конец? Наглости хватает такое сказать! И она еще вас расистом обзывает… чесслово, мистер Грин, у этой вот черной девушки в ногте мизинца на ноге больше понимания насчет мущин-пациентов, чем у той белой во всем ее тощем теле. Вот увидите, верно это или нет, пусть только она к вам свою зазнатую спину оборотит в следующий раз.

И вот голос звучит уже от двери:

— А как встренете того мистера Шекспира, мистер Грин, то лучше у него самого спросите. У него как раз и спросите.

Дверь закрывается снова.

Пациент в глубоком забытьи лежит на больничной койке, устремив невидящий взор в потолок, в положении, которое теперь можно считать наиболее для него характерным; он сознает лишь, что погружен в пронизанную светом бесконечную дымку, как бы парит в ней, словно божество, альфа и омега (и все прочие буквы между ними) сущего, над океаном легких облаков. Благословенная тишина снисходит наконец на серую комнату… или снизошла бы, если бы птица в часах, словно ощутив, что еще не полностью отмщена, что обязана в последний раз — хоть раз — заново утвердить свою непричастность, отстраненность от всего происшедшего в этой палате, свое неумирающее уважение к первому и эстоавтогамному [134] Эстоавтогамный — эстетически автогамный, то есть эстетически самооплодотворяющийся. ( не пачкай веселья, сказал Шэнаган [135] Шэнаган — персонаж романа Фланна О'Брайена; см. также примечание [100] . ) владельцу, или будто бы забредив во сне о зеленых полях и горных лугах Ирландии и о счастливой, просто-таки блаженной возможности спихнуть с себя всякую ответственность за собственные порождения (не говоря уже о великолепной возможности оставить за собой последнее слово), вдруг не зашевелилась, не высунулась наружу и не прокричала свое окончательное, негромкое и одинокое, до странности одинокое «ку-ку».

«Добавление сравнительно малой важности» (так маг и волшебник слова, великий мистификатор Джон Фаулз объясняет значение названия, а следовательно, и содержания книги) оказывается на поверку вовсе не таким уж маловажным.

Шутливая форма — взаимоотношения автора и его музы, поданные как противостояние (даже в единении) мужчины и женщины, постоянно меняющихся ролями, эротические сцены как метафора творчества… Но в каждой шутке есть доля правды. И доля эта здесь очень велика, собственно, шутка так и остается лишь формой, в которую облачена правда.

«Мантисса» действительно мета-роман — роман о романе как жанре, о методе творчества, о романе современном (и очень едко — о масс-литературе, ведь персонажи «Мантиссы» утверждают, что в романе вообще не нужен текст, был бы секс!); здесь есть буквально все, что встречалось в предыдущих книгах: взаимоотношения с искусством (исследование природы реального и творческого, проблемы отчужденности искусства, эволюции писательского творчества, приведшей к самопогруженности современной литературы), отношение к политике вообще, к социальным проблемам (и социализму) в частности; отношение к женщине; к литературе и театральному искусству; главное — проблемы творчества, роль воображаемого и реального; структурализм, постмодернизм, смерть — или НЕ смерть — романа и т. п. Мы слышим в тексте эхо практически всех произведений писателя: «Маг» (в русском переводе «Волхв») — проблема преображения героев, игра в бога — и игра с богом; секс как способ достижения духовной близости (это есть, впрочем, и в «Дэниеле Мартине», да и в других творениях писателя — в «Маге», «Коллекционере»…); «Дэниел Мартин» — поиск образа матери в любимых женщинах, обретение себя через обретение любви к женщине, воплощающей вечную женственность; «Коллекционер» — тема насилия; «Женщина французского лейтенанта» — свобода воли, утверждение женщиной себя как равноправной свободной личности; и тут же — право писателя на неопределенность, открытость концовки произведения; «Маггот» («Червь») — проблемы вуаеризма и эксгибиционизма как неких неизбежных сторон писательского творчества; критические статьи — отношение к сегодняшнему состоянию литературы (Франции, Англии, США) и литературной критики… примеры можно множить бесконечно. Что же за мантисса здесь перед нами? Сводка проблем собственного творчества — и творчества вообще? Скорее — пародийное их высвечивание.