Владимир Корнилов: Псих ненормальный

Я ничего не ответил. В политику лез не профессор, а Боб, к тому же за большую зарплату.

3

Осенью 73-го, в самый антисахаровский и антисолженицынский шабаш, Боб меня огорошил:

— На даче, понимаешь, наши друзья. Такое дело, дорогой... Неприятности у нашего товарища...

— Вы его знаете. Это Васенька Костырин, — добавила Бобова жена.

— Сидит, понимаешь, у меня в бесте.

— Бест — это не то, — улыбнулась жена. — Беста ты ему, к сожалению, не организуешь.

— Слушай, а ты наверху живи. На мансарде. Ты еще молодой. А Костырин вечно, понимаешь, не будет отсиживаться. Явится к своему руководству.

— Что у него?

— Неприятности.

— Из-за Солженицына? — спросил я, ощущая свою полную ничтожность.

— Слава богу, собственные. На Западе напечатали, а каяться не хочет. Герой, понимаешь. Герои на чужих дачах не прячутся. Меня тоже не поблагодарят. Сам понимаешь, время какое. Нет, не герой твой Костырин!.. А чего, собственно, требуют? Опровержений? Ну и опровергни. Дай, понимаешь, отпор нашим врагам. Отпором, дорогой, меньше, отпором больше, что за разница? Все даем отпоры, а Василий Валентинович — святой, что ли? Нету святых. Пятьдесят шесть лет, как все грешники.

— Как бы дуралей дачу не сжег, — вздохнула жена Боба. — Он вроде нас — безрукий. Проследите за ним.

— Углем топят?

— Камин жгут.

— Прослежу. Пробки на ночь вывинчу.

— Вот умница, дорогой, — обнял меня Боб.

СУББОТА

(продолжение)

В десять утра, как молодой влюбленный, я, насвистывая, спешил на встречу с забегаловкой. В кармане джинсовой куртки приятно постукивали карандаши. Весь переулок и пол-улицы прошел под этот кастаньетный звук и толкнул дверь кафе. Она не поддалась. Костяшкой указательного пальца забарабанил в стекло. Никакого впечатления. Вмялся в него носом: столики были, кофеварка тоже; буфетчицы за стойкой не было. По тротуару прохаживался милиционер.

— Закрыто? — спросил я его.

— Значит, закрыто.

Он был моложе меня, но ему не нравились мои джинсы и куртка, потому что они вытерлись, как плешь.

— Тут не сказано, что по субботам закрыто.

— Не знаю, гражданин. Не ломитесь. Если покушать, а ничего другого... то культурно пройдите остановку, до пельменной.

Я чуть не выматерился. Но разве объяснишь, что любую забегаловку площади Пигаль или Конкорд я не обменяю на это непонятно почему запертое кафе?

— Сержант, может, они там заснули?

— Гражданин, не скандальте. Закрыто, значит, положено.

Я вернулся в подвал. Холст на мольберте показался мне осиротевшим; я стал водить по нему кистью, словно хотел его утешить. Вчерашнее — пустая прохладная забегаловка при жарище на улице — забылось. Трясся над холстом словно мать над ненакормленным дитятей, а часа через четыре понял: перекормил!..

Все, что предполагалось в намеке, выперло на первый план. Холст надрывался от крика, словно был не тихим кафе, а баррикадой. Пришлось «крутить назад» — скоблить мастихином. Так у меня случалось и раньше. Но раньше мог свериться с натурой.

Вымыв руки, я опять вылез из полуподвала и доплелся до кафе.

Оно не проявляло признаков жизни. Купив в молочной картонку и в булочной — батон, я вернулся к мольберту. Зрелище было как после обыска в квартире валютчика: все истыкано, вспорото... Откусив уголок молочной картонки, я залпом выпил холодные шестипроцентные пол-литра.

— Ох-ох-хо... — вздохнул, вероятно, точь-в-точь как валютчик после обыска. — Ну что, понимаешь, будем делать, дорогой? — передразнил Боба. — Очень нехорошо, понимаешь, получилось.

ДАЧА

1

Костырин сидел в огромной зале. Электрический камин грел его шлепанцы. Барабаня по бедной «Колибри», Васька не услышал скрипа двери.

— Привет, — сказал я.

Васька обернулся, и я едва его узнал: он прибавил пуда полтора, вздел очки, оброс бородой и облысел до самых ушей.

— Не понимаю. — Он поглядел на мой чемодан и этюдник.

— Живу здесь.

— Но мы с женой... — пробормотал он возмущенно и нерешительно.

— Я — наверху.

— Там холодно...

Очевидно, решил, что я подослан Лубянкой.

— Зря зажгли. Этим не согреться. Плиту затопите.

— В кухне темно. А я люблю, когда много света. Долго жил в подвале.

— Вы не художник. На машинке можно и при электричестве...

Я злился, что он меня не вспомнил, хотя я все еще без бороды, усов и даже плеши.

— При электричестве самочувствие плохое. Мрачного и так хватает.

— А как же Достоевский писал при свечах?

— И ничего хорошего... У Достоевского нет гармонии. Кто он — наглец или чокнутый?