Владимир Корнилов - Псих ненормальный

— Перестань. Знаешь, что тебя бросить нельзя, и пользуешься. Я не хочу быть сволочью, но и ты меня не обижай. Я же тебя обидеть не могу — мы в неравном положении. А ты — эгоист. Ни о ком не думаешь. Вспомнил хотя бы о наших друзьях. Им тебя исключать придется...

— Пусть не исключают.

— Тогда исключат их. Нельзя ставить людей в безвыходную ситуацию. Они порядочные, но хотят печататься здесь. Они не герои, но и не подлецы. А ты заставляешь их выбирать между подлостью и героизмом...

— Не ори. Рыжий услышит.

— Вспомнил... Рыжий давно подслушивает.

— Что? Все?.. — испугался Васька, и я вместе с ним. Надо же так вляпаться!

— Как ты могла, если он слышал?! Ничего он не слышал...

— Хочешь проверить?

Я понял, что Томка может подняться в мансарду, поэтому вылез на балкончик, повис на руках и мягко спрыгнул в сад. В поселке никого не осталось, и я здорово намерзся, пока попусту обходил знакомые дачи.

3

Дни текли медленно. Задождило. Работалось плохо. Томка и Костырин отвлекали меня своими склоками.

— Переводы твои опять зарезали, — бросала она с порога. Васька встречать ее не ходил. Считалось, из конспирации. Минимум через день возвращалась с цветочной клумбой.

— Дарят, — вздыхала на кухне. — Жалеют. Видят: муж недотепа.

Ко мне она почему-то подобрела и, забредая полуодетая в залу, начинала неосторожный треп.

— Хочешь, попозирую? — спросила как-то, перейдя на шепот.

— А муж позволит?..

Писать ее не хотелось, а вот от другого не отказался бы. Но рядом вечно торчал Васька. Они ругались без передыху.

— Не ори! — кричал он. — И не распахивайся!

— Не бойся! Сквозь потолок не видно. И вообще рыжий, — лгала она с простодушной наглостью, — просил меня позировать.

— Больше ему делать нечего...

— Не ревнуй.

— А ты не воображай. Я видел у профессора его картины. Рыжий любит худых.

— Болван! Старый, лысый, пузатый, ревнивый болван!.. И чего я с тобой нянчусь?

— Иди понянчись с рыжим.

— А что? Мысль...

Васька тоже мешал мне своим нытьем:

— Понимаешь, рыжий, меня не печатают...

— Ну и что?

Работа у меня не шла, денег не было; я злился, что они не съезжают и я зарабатываю в мансарде верную пневмонию.

— ...А то, что всяких бездарей и гадов издают. Лучше бы уж никого не печатали.

— Подумаешь! Мои картины тоже не выставляют.

— Безобразие.

— Обычное дело. Живописцев при жизни редко признавали.

— Вот-вот... А с поэтами по-другому! Если поэта не печатают, конец стране!..

— Больно вы нервные...

— Будешь... Бездарь процветает, у читателей портится вкус, а ты пиши в стол... Вам, рыжий, хорошо. Вам бы холст, краски да надежду на вечность. На свою эпоху вам наплевать. А мы больны сегодняшним. Мы — за хлеб насущный.

— И за Бога?

— За Бога — тоже, — ответил он менее уверенно. — Хлеб и Бог — смысл земли и неба.

— Слушай, — поддел я его. — Бог в тебе, хлеб на столе. Чего еще хочешь?

— Того... Думаешь, славы? Хочу, конечно... Но главное — печататься. Иначе теряется обратная связь...

— А с заграницей у тебя что — прямая? Кто там тебя читает? На черта ты им, когда у них своих бед вагон и тележка? Да они по-русски ни бум-бум... А те, кто бум-бум по-русски, все равно не наши, а эмигранты...

— Мы с тобой, рыжий, тоже эмигранты.

— Внутренние, — буркнул я, слегка польщенный.

— Один черт. Раз меня не печатают, а тебя не вывешивают, значит, нас как бы и нет...

— Тпру-ру! Не так быстро. Вывешиваться, печататься — это, дорогой Василий Валентинович, итог. А сперва надо научиться писать. Кто знает, может, всей жизни не хватит даже на один шедевр. Сперва что-нибудь стоящее сотвори, а за ценителями дело не станет.

— Ты, может, рыжий, свои картины не любишь? — рассердился Васька.

— Нет, иногда люблю.

— Что ж не выставляешься? Ты, может, не бездарь, но гордости в тебе с гулькин нос. На выставку не берут — плевать. Жить негде — тоже плевать!

— Знаешь, я у тебя еще не одалживался.

(Вот каким был раньше!.. А сегодня торчу в его подвале...)

4

— Что это вы, милые мои, раскричались, на ночь глядя? — Это в залу выплыла Томка в стеганом, слишком коротком, чтобы показываться сразу двум мужчинам, халате.

— Пшла отсюда... — вспыхнул Костырин. Она не обратила внимания. — Ты, рыжий, или придуриваешься, или, прости меня, чудак... Тебя не допекло. А вот пришли бы к тебе, как к Василию Гроссману, отняли бы холсты, как у него роман, небось тоже помер бы от рака! Я потому за границу стихи отдал, что там они точно в сохранности. И ты не будь дураком — волоки свою мазню иностранцам.