Владимир Корнилов - Псих ненормальный

Голова болеть не должна. И особенных глупостей я сотворить не мог.

Но смущал телефонный аппарат. Я вспомнил, что звонил вчера по автоматике, а потом дважды — Витальке, но звонил ли Васькиной жене, хоть убей, не помнил.

— Тьфу! — выругался я и воззрился на угольные цифры. Единица справа превратилась в безнадежный восклицательный знак, но вся сумма, десятикратно уменьшаясь, не стала реальней. У меня не было и сотой доли. «2900» — включало первый взнос за однокомнатную квартиру плюс взятку. — Ну их к... — послал я квартирных спекулянтов, худредов, а также свою бездомность и безденежность...

Телефон заскрежетал снова. Теперь больше походило на звонки. Наверно, сдвинулся регулятор. Подняв аппарат за шиворот, я, не снимая трубки, стал крутить колесико на его брюхе. Звук поднимался до чистого звона и возвращался к шипению бормашины. Но звонивший, очевидно, имел крепкие нервы. Я снял трубку. Она молчала.

Значит, сломал. И впрямь на одном боку пластмасса едва держалась. Мне захотелось шмякнуть телефон об стену. Ручные часы показывали половину второго. С трети бутылки забыть о кафе и спать за полдень! Но тут я заметил, что секундная стрелка неподвижна.

Снова снял трубку. Она молчала. Тронул диск. Он не вращался, был стреножен — последнее его окошечко прикручено ботиночным шнурком к скобе упора.

— Фу-ты! — вздохнул облегченно. Что ж, еще держимся! Я отвязал шнурок и через «100» узнал, что еще только «восемь часов тридцать восемь минут», влез на радиатор и оттянул верхние шпингалеты. Ржавый лист внесло в комнату, и следом из развороченного бульдозером палисадника посыпались комья.

В природе грязи нет, утешил себя и вышел в кухоньку. Тут же на высоких нотах зазвенел аппарат.

— Дорогой, что у тебя, понимаешь, с телефоном?

— Ничего. Доброе утро.

— Значит, не туда попадал, — удивился Боб: не ожидал меня услышать, звонил Ваське. — Рад, дорогой, что ты вернулся. Где пропадал, понимаешь?.. Ах, конечно... Где это... роют в горах! Склероз, дорогой. Слушай, серьезный, понимаешь, разговор. Вика выставляется. Вернисаж, понимаешь, завтра. Только два часа. Два часа, дорогой, и все.

— Поздравляю! — Вика была его дочка.

— Когда придешь, дорогой? Завтра, понимаешь, казенный просмотр. Ты сегодня приходи... Сегодня настоящий ценитель будет.

— Алло! — раздался женский голос: жена Боба отняла трубку. — Здравствуйте, милый. Боб, как всегда, зарапортовался. Приходите, когда сможете. Чепуха на постном масле. Я не причастна. Но вам всегда рада. Хотите снова на дачу?

— А пустите?

— Боюсь, не выйдет. Ребята грозились поселиться.

Сердце у меня расстучалось так, что, наверно, слышно было во всей квартире. Я взглянул на неподвижный бульдозер, понял, что осталось лишь дописать кафе и достать из спальника «тулку».

— Пардон, пардон! Вика кричит, что я зря вас напугала. Утверждает, что потеснятся. Мы отрезали часть залы, и вышло две лишних комнаты. Так что не огорчайтесь и приходите, когда сможете.

Мне стало жаль абортированной загородной мастерской, но я уже глядел на холст — и дача Бобов, Костырин с Томкой, бульдозер за окном, Вика с вернисажем и даже моя прибалтийская любовь куда-то скрылись. Я глядел на холст и бормотал что-то невразумительное:

— Балда... Куда глядел? Воздуху нету... Переультрамаринил! А где желтое?! Это омлет с плесенью, а не желтое... Никакой детонации... Скука... Но вообще ничего...

Для восторгов поводов не было, но картину держал в руках, и она дышала. Для меня дышала. Другим мое нравится редко. Иначе писал бы в своей мастерской, а не в Васькином полуподвале.

Но картина жила, потому что, когда на нее глядел, нос у меня чесался, как перед выпивкой, и губы дрожали, будто хотел целоваться, — первый признак, что все идет как надо, ничего не утрачено. Я снова был хоть куда. Знал, возьму кисть — и дело пойдет. Но хотелось еще немного помурлыкать перед мольбертом.

— Главное — настроение, — бубнил, присев на радиатор. — Не упустишь, тогда порядок! Чашка слишком кричит. А буфетчица чересчур баба. Счисти ей бюст. Никакого секса.

— Легко командовать, — возразил. — А с голодухи еще обнаженную за кофеварку посадишь.

— Но-но, — хлестнул себя, словно был еще в Якутии и гнал навьюченную лошадь. — Сублимируйся... Мужик за столом слишком толст. Это Васька.

Это действительно был Костырин, хотя сидел ко мне спиной в моем кафе, где каждому захочется погрустить, прежде чем застрелиться... Не вместо — застрелиться... Такого кафе, чтобы вместо, — не напишу. В Бога не верю. Для такого кафе надо радоваться страданию. Надо быть монахом, как Сурбаран. А я с бабами спать люблю.