Шмуэль-Йосеф Агнон - Кипарисы в сезон листопада

Однако даже если бы мне были открыты души всех тех, кому до меня суждено было пережить крушение своей веры или унижение своих богов, я все равно не смог бы воспользоваться их опытом. Ведь в их случае речь шла о боге-мужчине либо о боге — существе бесполом, а моя богиня была женщиной, и ее падение, ее низость и безнравственность могли сравниться только с ее же мукой и страданием. Моя богиня осквернила себя, потому что изведала любовь и была предана до забвения души и попрания тела. И хотя любила она не меня и была предана не мне, я узнал от нее, что такое любовь и страсть.

Я был тогда ребенком, а сегодня уже старик, но всякий раз, когда я вспоминаю эту месть, эту фукусю , сделавшую меня свидетелем мифологического действа, в котором небожительница гнуснейшим образом была низвергнута на землю и втоптана в грязь, глаза мои наполняются слезами и я чувствую мучительную боль, пронизывающую сердце.

Что еще добавить?

Вскоре меня, рыдавшего, освободили от пут, и оба действующих лица, оба героя и исполнителя мистерии, покинули комнату. Дня через три они и вовсе исчезли из нашего дома.

Что касается наших домашних обстоятельств, то тут все завершилось классическим хеппи-эндом. Мой дядя, мамин брат, преуспевающий бизнесмен одной из прибалтийских стран, узнав о болезни отца и предстоящей операции, выслал нам весьма солидную сумму денег. Так что отпала дальнейшая необходимость в жильцах, и я вернулся на свое прежнее место, в свою комнатушку. Родители снова заняли свою спальню, так и не узнав, что там произошло однажды утром. Я, разумеется, никогда но обмолвился об этом ни единым словом. Сачико я не видел больше ни разу в жизни, а физиономия Дмитрия Афанасьевича спустя некоторое время промелькнула в газете: его фотография сопровождала заметку о сутенере, заманившем в свои сети японскую девушку из порядочной семьи.

Мои денежные дела устроились превосходно, гораздо лучше, чем можно было представить. Я оказался в состоянии приобрести все, о чем мечтал, и еще сделать порядочные сбережения, поскольку к моим собственным заработкам прибавились чеки, полученные мною в качестве подарков к бар-мицве. Учебник английского языка вообще не пришлось покупать, а маджонг не я преподнес сестре, а, наоборот, она преподнесла эту игру мне, так как по каким-то недоступным моему пониманию причинам ее склонности вдруг изменились. Что касается альманаха «Эпоха», то старый просветитель притащил его в синагогу в день моего восхождения к Торе и передал в мое полное и безраздельное владение совершенно безвозмездно. На одном из томов он сделал дарственную надпись — на иврите и с огласовками. Поскольку в те времена еще пользовались перьевыми ручками, которые приходилось макать в чернила, а не шариковыми, как теперь, то каждая буква этой надписи отражала манеру письма и характер дарителя. Все три тома сохранились у меня, поэтому я могу привести надпись от слова до слова: «Преподносится в дар любезному отроку и старцу Ицхаку, сыну Иехезкеля, в день достижения им возраста бар-мицвы. От всего сердца Ицхак, сын рабби Шмарьяху-Яакова. Харбин, Маньчжурия».

До сих пор я тщетно пытался раскусить смысл слова «старцу», которое в обращении к тринадцатилетнему мальчику, впервые возложившему тфилин, звучит несколько странно. Единственное объяснение я видел в том, что на старости лет дед моего одноклассника уже начал слегка забывать и путать слова того языка, который был ему чрезвычайно дорог, но так никогда и не сделался для него живым и повседневным. Теперь, по прошествии сорока семи лет, я уже так не думаю. Я готов увидеть в этом слове не случайную оговорку, а некое провиденье и даже скрытое пророчество. Он словно предчувствовал, что я сам буду стар в те дни, когда решусь и обрету наконец душевные силы изложить эту историю на бумаге — изложить на том самом языке, который он так любил и оберегал.

1978 г.

Тем летом я иногда ездила туда, и на этой неделе отправилась снова. Был знойный душный день конца лета. Временами налетали порывы горячего ветра — вдруг обдавали жаром и так же быстро опадали. Пыль стояла в воздухе. Я вошла в ворота. Вокруг было пусто. Ни души. Мне вздумалось немного побродить по дорожкам, и тут на другой стороне, за навесом, я увидела садовника, который стоял и разговаривал с молодой женщиной, понуро сгорбившейся на камне. Она слегка покачивала в такт своим словам головой, обрамленной пышным ореолом ярко-рыжих крутых кудряшек, которые в свете этого насыщенного пыльным суховеем дня сверкали, как маленькие огненные мячики.