Шмуэль-Йосеф Агнон - Кипарисы в сезон листопада

Оглядываясь назад сквозь десятилетия, вооруженный ныне знанием того, что в ту пору еще было скрыто от меня, я догадываюсь, что эта пара грейпфрутов, вызывающе спелых и сочных, более всего свидетельствовала о скрытых в недрах этого тела запасах материнства, о той потенциальной энергии творчества, что бурлит и клокочет в глубинах женского существа, в его таинственном лоне. Открывшееся моим взорам тело было похоже на скрипку, выполненную искусным мастером. Плавная округлость бедер и точеная талия странно контрастировали с пышностью ягодиц. Спина казалась сухой по сравнению с этим изобилием и своей желтизной напомнила мне занавески в комнате Сачико. Подобно тому как занавески были разделены жезлом, так и спина делилась на две половинки позвоночником. Мне почудилось, что ее тоже можно раздвинуть на две стороны — вправо и влево, чтобы свет, скрытый за материей кожи, хлынул в глаза и ослепил. Ибо чем иным могли они быть — эта кожа и этот свет, если не предвестием откровения?

Воспоминание о занавесках явилось как бы первой, еще не оформившейся мыслью о Сачико. Но чем дольше мой взгляд блуждал по телу женщины, тем очевиднее делались смутные догадки. Ассоциации множились и наслаивались, пока не переросли наконец в полную уверенность: нагота, которую я обозревал, была наготой Сачико. Еще раньше я разглядел сквозь складки кимоно, что узкие плечики Сачико не опадают покато, как у других женщин, а обрываются вниз круто, под прямым углом. Теперь этот угол был обнажен и очевиден, хотя и прикрыт отчасти волосами, ниспадавшими на шею. Именно волосы, черные до синевы, хотя и не подобранные гребнями и не уложенные на затылке в виде затейливой шишки, а спутанные и разметанные по спине и плечам, выдали ее окончательно.

— Сачико! — вырвалось из моей груди.

Это был не крик, а лишь стон, глухое мычание. И это было единственное, что я мог предпринять в моем положении, пока старался удержаться от слез и отчаянья.

Сачико не пошевелилась. Дмитрий Афанасьевич тоже не обратил ни малейшего внимания на робкий звук, слетевший с моих уст. Размеренными и твердыми шагами он приблизился к кровати, на которой лежала Сачико, вытащил из ведра с водой прут, тонкую хворостину, напитавшуюся влагой, и резким движением рассек воздух. Так он взмахнул прутом трижды — прямо перед собой, направо и налево, и трижды тонкий свист прорезал тишину. Стряхнув с прута капли воды, он поднял его к плечу — рука не была вытянута, она оставалась согнутой в локте. В полную силу, какую дозволяла эта поза, он принялся хлестать Сачико по обнаженному заду. Он бил неторопливо, размеренно, хладнокровно отвешивая удар за ударом, не слишком часто и не слишком редко. И в том же ритме, как опускалась лоза, на желтой коже выступали красные полосы. Они ложились рядком, одна параллельно другой, в строгом порядке, все ближе и ближе друг к другу, пока не слились наконец в одно большое пылающее пятно. Два желтых грейпфрута превратились в кроваво-красный гранат, расколовшийся на две половинки.

Если до той минуты я был щенком с камнем на шее, то теперь являл собой безжизненное полено. Бревно, обломок мачты, упершийся в морское дно и не способный ни двигаться, ни даже осознавать, что с ним происходит. Акула может вонзить в него свои острые зубы и отдирать от него кусок за куском, а он не воспротивится и не почувствует ни боли, ни обиды, ни страха, ни сожаления.

Вначале Сачико лежала совершенно неподвижно. Потом ее ягодицы начали вздрагивать и слегка сжиматься после каждого удара. Потом затрепетали вытянутые ступни — сначала правая, затем левая. Трепет этот все усиливался, пока не перешел в явную дрожь. Потом к свистящему звуку секущей розги — изобретенного человеком приложения неживого растения к живой плоти — присоединились новые звуки. Вначале это был едва уловимый краткий вздох, поглощенный подушкой, затем сдержанный, сдавленный стон и, наконец, откровенный жалобный скулеж, слившийся через мгновение в сплошное тяжкое завывание. На фоне этого завывания свист ударов, нисколько не изменивших своей частоты, сделался особенно четким и устрашающим.

Как долго все это продолжалось?

Я по-прежнему оставался неодушевленным предметом и поэтому ничего не мог ощущать. Менее всего я был способен замечать течение времени. А потому и по сей день я не знаю, сколько времени прошло с той секунды, когда на теле Сачико выступила первая красная полоса, и до того мгновения, когда ее правое колено слегка согнулось, пальцы оторвались от покрывала, ступня приподнялась и пятка коснулась ягодицы — как бы в слабой попытке заслониться и защититься.