Марк Твен - Том 5. Пешком по Европе. Принц и нищий.

Каждый раз как лупа проходила за одним из этих острых пальцев, она отбрасывала на пустое небо его тень в виде длинного косого, резко очерченного темного луча, казалось наделенного ударной силой, подобно восходящей струе воды, выбрасываемой пожарной машиной. Забавно было видеть густую добротную тень земного предмета на таком невещественном экране, как атмосфера.

Наконец мы легли и сразу уснули, но уже часа через три я проснулся; в висках стучало, голова раскалывалась на части. Я чувствовал себя больным, разбитым, невыспавшимся и несчастным. И сразу же меня осенило: виноват ручей! Повсюду в горных деревушках и на дорогах Швейцарии у вас стоит в ушах грохот ручьев. Вы уверяете себя, что это восхитительная музыка, вам приходят в голову и другие поэтические сравнения; вы лежите в удобной постели и вас баюкает этот шум. Но мало–помалу вы начинаете ощущать в голове свинцовую тяжесть — не поймешь, отчего и откуда; кругом царит полная тишина, а вы замечаете, что в ушах у вас стоит сердитый, отдаленный, неумолчный ропот, подобный тому, какой вы слышите, прижимая к уху морскую раковину, — не поймешь, отчего и откуда; какая–то сонливость и рассеянность владеют вами; ваш мозг не удерживает ни единой мысли, ни одной не додумывает до конца; если вы сели писать, запас слов у вас иссякает, вы не находите нужного выражения; неподвижно, забыв, что собирались делать, сидите вы за столом, настороженно подняв голову, с пером в руке, закрыв глаза, и мучительно прислушиваетесь к заглушённому грохоту далекого поезда, стоящему у вас в ушах; и даже в глубоком сне напряжение не оставляет вас, вы все прислушиваетесь, мучительно прислушиваетесь и наконец просыпаетесь в тревоге и раздражении, не отдохнув. Не поймешь, отчего это и откуда. Каждый день вы чувствуете себя так, словно всю ночь промаялись в спальном вагоне, и только по прошествии многих недель догадываетесь, что всему виной эти неотвязно преследующие вас ручьи. Но едва вы уразумели причину, вы должны бежать из Швейцарии, — с этой минуты страдания ваши удесятеряются. Отныне грохот ручья сводит вас с ума, ибо разыгравшееся воображение превращает физическую боль в изводящую пытку. Теперь при встрече с ручьем вами овладевает такой леденящий страх, что вы готовы бежать без оглядки, словно от неумолимого врага!

Спустя девять–десять месяцев после того, как я избавился от этой напасти с ручьями, рев и грохот парижских улиц снова навеял мне эти чувства. В поисках тишины и спокойствия я перебрался в гостинице на шестой этаж. К полночи шум улегся, и я уже забылся первым легким сном, как вдруг меня встревожил новый звук; я прислушался: должно быть, какой–то веселый сумасшедший, стараясь не шуметь, отплясывал над моей головой качучу. Разумеется, мне ничего не оставалось, как ждать, пока он угомонится. В течение пяти нескончаемо долгих минут он шаркал, точно заведенный автомат, и, наконец, остановился; короткая пауза, и что–то тяжелое грохнулось об пол. «Слана богу, он снимает башмаки», — сказал я себе. Но после небольшой паузы шарканье возобновилось! «Должно быть, пытается танцевать в одном башмаке, из спортивного интереса», — предположил я. Тут опять наступила пауза, опять что–то тяжелое полетело на пол. «Ну вот, он скинул и второй башмак, — обрадовался я, — теперь угомонится». Но ничего подобного! В следующую минуту шарканье возобновилось. «Проклятье! — рассердился я. — Уж не откалывает ли он свои па в домашних туфлях?» Спустя немного опять пауза, и опять что–то грохнулось об пол. «Черт бы его побрал! — взбеленился я. — Значит, на нем было две пары башмаков!» Битый час этот маг и чародей только и делал, что шаркал по полу подошвами да сбрасывал с ног башмак за башмаком, — я насчитал уже двадцать пять пар и чувствовал, что схожу с ума. Я вынул пистолет и на цыпочках прокрался наверх. Негодяй стоял посредине целого юктара распиленных башмаков, один башмак он надел на руку и усиленно шаркал... то бишь, возил по нему щеткой. Итак, тайна разъяснилась. Он и не думал танцевать. Он служил в гостинице чистильщиком сапог и занимался делом.

Вид на Монблан. — Восхождение на телескопе. — Быстрое и благополучное возвращение. — Я требую диплома и нарываюсь на отказ. — Катастрофа 1866 года. — Первая альпинистка .

Утром, позавтракав в Шамонийской гостинице, мы спустились во двор поглазеть на прибывающие и отбывающие экскурсии, на туристов с их мулами, проводниками и носильщиками; потом стали глядеть в телескоп на снежный горб Монблана. Он сверкал и переливался на солнце. Его огромный полированный гладкий купол, казалось, высился в каких–нибудь пятистах ярдах. Невооруженным глазом мы только смутно различали дом на Пьер–Пуантю, у окраины большого ледника, тогда как в телескоп могли изучить его во всех подробностях, — а ведь это три тысячи футов с лишним над уровнем долины. Пока я вглядывался в дом, к нему подъехала женщина на муле; я видел ее так ясно, что мог бы описать ее костюм; я видел, как она кивает обитателям дома, как одной рукой натягивает вожжи, а другой заслоняет глаза от солнца. За отсутствием навыка в обращении с телескопом — по правде сказать, я впервые глядел в настоящий телескоп — я не мог поверить, что эта всадница так далеко от нас. Я не сомневался, что сейчас увижу ее и невооруженным глазом; но стоило мне оторваться от стекла, как мул и все эти ясно зримые человеческие фигуры исчезли, а дом снова стал крошечным и еле видным. Я снова приложился к стеклу — и все опять ожило. От женщины и мула ложились на стену дома густые угольные тени, и я разглядел, как силуэт осла прядет ушами.