Владислав Реймонт - Рассказы

— Отдал! А как же не отдать? Мало я его грызла за это? А что ему было делать, бедному сироте? Хозяйский сын, ему бы на своей земле хозяйствовать: не меньше как полвлуки ему полагалось… А пришлось к помещику в работники итти! Засудили его, изверги! А кто его подговорил, кто на такое дело толкнул? Братишки его проклятые, хотели от него отделаться, под суд подвести. А теперь все собаки на селе брешут: Томек — вор… Вор! Эх, сволочь! — Прокричав все это, Тэкля громко зарыдала в приступе горького отчаяния.

Обе женщины долго не говорили ни слова. Ребенок плакал все тише.

За окнами тарахтели телеги, и голоса людей как-то особенно четко звучали в морозном воздухе.

— В деревне говорят, будто за рекой живут две воровки. Господи, прости их! — тихо сказала Винцеркова.

Тэкля, выходившая на минуту, вернулась с ребенком на руках, села у печи, сунула ему тощую, отвислую грудь и только тогда отозвалась:

— Не всякому слуху верь. Иной раз то, что говорят, только наполовину правда… Вот ведь Ясек ваш не воровал?

— А его на три года в острог! — промолвила шопотом Винцеркова.

— Потому что правды на свете нет, не было и не будет!

— Придет Иисус, придет и всех справедливо рассудит.

— Э! Ждала кобыла лета, а ее волки сожрали.

— Не говори так — грех! У бога — одна правда, у людей — другая.

Они сели завтракать. Огонь в печи угасал, его никто не поддерживал, так как за окнами уже голубело утро и в комнате стало светлее.

Поев, Винцеркова принялась за работу. Медленно, машинально ткала она на кроснах шерстяную ткань ярких цветов.

Солнце подняло красную голову из-за леса, дождем искр осыпало заиндевевшую землю и деревья, и они сверкали так, что глазам было больно.

Винцеркова наклоняла голову, жмурилась, но не переставала работать. Розовый блеск утренних лучей освещал ее худое лицо, на котором пережитые страдания оставили глубокий след. Из-под красного платка, низко надвинутого на морщинистый лоб, выбивались седые пряди. Запавшие синеватые губы беспокойно шевелились в такт каждому движению руки, тянувшей гребень станка. Челнок, который она часто меняла, так как ткала нитками разных цветов, со свистом вертелся между серыми нитями льняной основы. Под резкое постукивание станка женщина автоматически наклонялась и выпрямлялась. Она работала усердно и только по временам прислоняла голову к раме станка и вслушивалась в звуки за перегородкой или уходила в свои скорбные думы.

— Иисусе милосердный, пресвятая дева, тридцать лет этак маюсь! Тридцать лет все одно и тоже! — с невыразимой горечью говорила она себе, и в то время как руки заняты были работой, в памяти проходили давно минувшие годы, такие тяжкие, что при мысли о них сердце судорожно сжималось и слезы туманили глаза. Тридцать лет тому назад ее муж ушел к повстанцам вместе с младшим сыном помещика. Пошел, потому что был хороший стрелок, как и Ясек…

Она и сейчас еще дрожала, вспоминая это время, свою вечную тревогу за него, поиски в лесу. Все это так живо вставало перед ней, что она забыла о работе и рассеянно смотрела в окно. Взгляд ее бродил по взгорьям, покрытым лесом, по серебряной от инея озими и замерзшим лужам, обнимал всю эту картину, светлую, мирную, залитую солнцем… Как ясно помнилось прошлое!..

Она вздрогнула: почудилось, что она снова слышит треск выстрелов… Да, тогда стояла такая же весна: ростепель днем, заморозки ночью. В такое точно утро принесли его домой едва живого… Одежда на нем была вся в крови… В этой самой каморке за перегородкой она прятала его, спасая от смерти… И спасла. А для чего? О господи, господи!.. — Слезы потекли по ее щекам. — Для чего? Угнали его далеко, и больше она его не видела. Умер там, и там его похоронили, да еще, наверное, в неосвященной земле!..

Такая боль схватила ее за сердце, что она стиснула руки и подняла заплаканные глаза к образам. Мысли ее путались, и вместо того чтобы молиться о больном сыне, она начала вдруг молиться за покойного мужа… Потом пошла за перегородку взглянуть на Ясека.

Он лежал на топчане, покрытом периной и подушками. Окошечко в стене пропускало мало света, и лицо больного было в полутени. Ясек умирал. Бегство, рана, сильная простуда, пережитый страх свалили его с ног, и он уже едва дышал. Но мать не теряла надежды. Она лечила его, как умела и могла, защищала от смерти всей силой любви и отчаяния. А так как его к тому же нужно было прятать от людей, она напрягла и сосредоточила на этом все свои мысли и чувства. Она боролась с его болезнью, со всей деревней, от любопытства которой надо было отгородиться, с нависшей над ней и сыном страшной опасностью… У нее уже отняли мужа — и не отдаст она им своего любимого единственного сына! Хотя бы собственной жизнью пришлось за это заплатить, — не отдаст!