Роман Ванчуры, казалось бы, столь далекий от проблем современности, насквозь полемичен. Так, он явственно направлен и против произведений писателей-католиков. Вот почему виновником злоключений Кристиана-младшего оказывается лицемерный епископ, вот почему с такой издевкой Ванчура пишет о ханжах монашенках, которые «перевирают молитвы и не способны произвести на свет ни одного живого существа», вот почему после всех обращений повествователя к божественному провидению он неожиданно заявляет: «Небо пусто!» Полемическим было и само обращение Ванчуры к историческому жанру, в 20-е и 30-е годы ставшему достоянием писателей консервативного направления. «В литературе… — отмечал Ванчура, — национализм ездит на гуситских повозках из папье-маше и характеризуется агрессивностью» [13] Vančura V. Řád nové tvorby, s. 82—83
. Автор «Маркеты Лазаровой» реабилитировал исторический жанр в глазах своих единомышленников, вдохнув в него трепет современности.
Связующим звеном между седой стариной и настоящим становится образ повествователя. Это современник описываемых событий и современник читателей романа. Он но принимает участия в действии, но обладает индивидуальным обликом. И все же это не автобиографическое «я» писателя, возникающее лишь в посвящении и заключении. Взгляды автора, в частности его гневную и чрезвычайно актуальную в обстановке начала 30-х годов отповедь милитаризму, выражает и некий чудак, который жил значительно позднее описываемых событий, был мудр и написал трактат, где говорилось о первопричинах войн и о благости мира. Такую же роль играют ссылки на книгу неназванного поэта, писавшего о том, что «любовь — учитель улыбок». А порой авторская речь непосредственно переходит в монолог героя, или монолог героя, казалось бы, независимый от повествователя, объективированный, отражает авторскую точку зрения. Автор подчеркивает, что он может распоряжаться повествованием по своему усмотрению. Но герои вместе с тем как бы независимы от повествователя. Возникает дистанция между повествованием и объективным или наиболее вероятным ходом событий.
Наконец и адресат рассказа — это не безличный читатель, а люди с определенными взглядами и вкусами, и автор обращается к ним с разъяснениями и оговорками. Более того, они вовлекаются в само действие. Рассказчик не только апеллирует к их жизненному опыту («Разве это не ваш спор? Не была ваша надежда выкрадена так же, как надежда Лазара?»), но и смотрит на происходящее их глазами. В романе появляются слова: «мы видим…», «вы видите…». Это уже не рассказ, а показ. Показ с точки зрения героя, показ с нашей, читательской точки зрения и показ с точки зрения повествователя («я вижу…»). Эпическое повествование оказывается на грани лирики и кинодраматургии.
Для эпоса характерно повествование в прошедшем времени. Лирика, в основе которой лежит переживание, сиюминутна. И Ванчура все время прерывает поток событий, ибо это необходимо для их эмоциональной оценки. В каждый момент действия рядом с персонажем оказывается свидетель и судья. Часто Ванчура, подобно современному кинорежиссеру, заставляет героев застыть на месте. Этим он усиливает момент ожидания, заставляет читателя анализировать и оценивать происходящее. Автоматизм восприятия постоянно нарушается. Как поведет себя персонаж? — то и дело спрашивает рассказчик. И читатель ощущает, что перед ним множественность решений. Осуществляется же самое вероятное из них, а подчас — и самое неожиданное, поскольку максимально вероятной оказывается не внешняя, поверхностная, а более глубокая, внутренняя мотивировка. Следуя правилам киноискусства, Ванчура строит действие как ряд драматических эпизодов, перемежает планы, даст разные ракурсы. Примечательна пятая глава, где повторно, уже с иной точки зрения, изображается решающая битва между полком гейтмана Пиво и шайкой Козлика. Короткими наплывами, как в кино, возникают картины прошлого.
«Дух, поэтичность и кровь» [14] Vančura V. Rád nové tvorby, s. 62.
— вот три требования к роману, которые выдвигал в этот период Ванчура и которыми нарочито ограничивался. И «Маркета Лазарова» в полной мере отвечала этим требованиям. «Дух», то есть глубина авторской мысли, и «кровь», то есть жизненность и полнокровность изображения, сочетаются здесь с подлинной поэтичностью. Сама фабула романа — развернутый поэтический образ («божья невеста» Маркета становится земной невестой), а сюжетные повторы, контрасты и параллели выступают как соответствия поэтическим фигурам. Этой балладической эпике созвучна речь, лаконичная и взволнованная, как бы находящаяся под током высокого напряжения, возникающего от столкновения разных стилистических сфер — простого повествовательного слова и яркой метафоричности, торжественной архаики и разговорности.
Читать дальше