В тот же вечер у Орловых сидел Зыков. Он был в восторге от корреспонденции.
— В жизнь свою не читал ничего лучше! Коротко, ясно, оскорбительно от начала до конца, каждый знак препинания саж по себе пощечина и в то же время, извольте указать, что именно оскорбительно! — говорил он Татьяне Николаевне, которая не могла не смеяться, глядя на его возбужденное и довольное лицо. — Я, знаете, солдатам читал, сначала сам, потом велел фельдфебелю прочесть: — Ну, что, спрашиваю, поняли, ребята? — Поняли, ваше высокоблагородие. — Что же вы поняли? — В присутствии мошенствовали, ваше высокоблагородие!
— Быть не может!
— Вот вам крест! — перекрестился Зыков.
— Ну, смотрите, — сказал Егор Дмитриевич: — «пан маршалок» подаст на вас новую жалобу за омрачение его чести.
— Пусть хоть самому Господу Богу жалуется! его, говорят, черти брали, всего коробило, как читал… Мне сейчас Гусев сказывал, на углу встретил… Ведь главное: он от вас этого никак не ожидал, не думал…
— Отчего? после истории с Десятниковым он должен был понять, что я так не оставлю.
— Поверьте, ничего он не понял… И вдруг такой сюрприз! Ну, штука! Вы послушайте, какая потеха с корреспонденцией была; вот уж в самую точку попала. Получил я сегодня утром газету, прочел, да так и вскочил. Говорю Игнатовичу: говори — слава Богу! Ну понимаете, не мог выдержать. — Слава Богу! говорит, ваше высокоблагородие. — A теперь давай одеваться! Положил номер в карман и иду к обедне. Становлюсь рядом с судьей Натан Петровичем и говорю ему за проповедью: — Заходите, говорю, ко мне, какой я вас корреспонденцией угощу — прелесть! — Нельзя, говорит, после обедни у нас крестины: еврейку Фейгу-Рейзу в христианскую веру приводим; я и отцом крестным… A он, знаете, религиозный такой; ну, и с попом в хороших отношениях.
— Вот этого я не могу понять: как порядочный человек может быть в хороших отношениях с протоиереем Сапиенцей? He сам ли Натан Петрович его прозвал протоевреем? По моему, ваш Натан Петрович для меня загадка, которую, признаюсь, мне не хотелось бы разгадать, — сказала Татьяна Николаевна,
— Нет, он отличный, вы его еще не узнали… Но у него должность такая…
— To есть какая же? — спросила она с удивлением.
— A такая, что он должен быть со всеми хорош, — ответил совершенно серьезно Зыков. — Председатель съезда…
— Ну, батюшка, как хотите, a с эдакой должностью поздравить нельзя! — сказал, смеясь, Орлов.
— Что же дальше, Александр Данилович? — спросила Татьяна Николаевна, заметив, что Зыков как будто, обиделся. — Натан Петрович сказал, что у них крестины…
— Ну, да! мне, говорит, к вам нельзя, a заходите вы к протоиерею, там при всей публике прочтете: литературно-православное утро выйдет, смеется. Он, знаете, эдакий меткий, ну и, разумеется, тотчас понял… Идем к протоиерею; у него пирог на столе, сам в фиолетовой рясе, борода расчесана, попадья в клетчатом платье со шлейфом, исправница с судейшей на диване, как двуглавый орел — головами врозь… Полиция, юстиция, министерство просвещения в лице Сосновича — словом, весь синедрион — все тут около пирога хлопочут. Выбрав удобную минуту, я вынимаю газету и громко, знаете, говорю: — Вот, говорю, господа, корреспонденция из нашего города, не угодно ли прочту? Все так и встрепенулись, исправник даже жевать перестал.
— Сделайте одолжение! кричат, — весьма интересно: на лицах волнение неописанное. Про всех, говорю, господа, есть. — И про меня? — спрашивает, безмятежно улыбаясь, Соснович, подходя ко мне боком.
— Про вас, говорю, больше всех. — Верно опять Орлова? — подмигивает протоиерей судье Ивану. Тот в знак согласия закрывает глаза. Ну, стал читать. Читал с чувством, останавливался на запятых, на точках, на всех знаках препинания. Прочел и спрятал газету в карман.
— Ну, и что же? — спросила Татьяна Николаевна.
Шум поднялся невообразимый, все разом заговорили, даже про пирог и про православную веру забыли. Пшепрашинский вопит, потрясая рюмкой: — это клевета, оскорбление целого присутствия…
— Диффамация, — подсказывает Натан Петрович, нарочно подливая масла в огонь. — Клевета, позорящая честь! хрипит исправник. Подайте доказательства! — Эдак можно кого угодно обвинить! говорит протоиерей, и среди всего этого шума только один Соснович, сохраняя свою блаженную улыбку, говорит мне на ухо: — Ах, вы шутник, шутник! — a про меня-то и ни слова! — Погодите, говорю, будет и про вас: не уйдете! Оставил их в смятении великом и ушел.
Читать дальше