Н. Ланская - Обрусители - Из общественной жизни Западного края, в двух частях

— Давай сюда, давай! — закричал он, недослушав передаваемого ему приветствия. И, схватив бумагу, почти выскочил из передней.

Когда он развернул листок, у него дрожали руки и строчки прыгали перед глазами; сразу он даже не понял всего, но зато, когда понял — негодованию его не било границ. Он даже развязал галстук, чувствуя, что его душит. Он бросился к жене и, столкнувшись в дверях с изумленной француженкой, даже не извинился, вопреки своей обычной вежливости.

— Душенька! — крикнул он не своим голосом Мине Абрамовне, совещавшейся с портным Беркой на счет какого-то фасона, — душенька! поди-ка сюда.

— Что такое? — прибежала она встревоженная его голосом, застегиваясь на ходу, — Что с тобой? — И увидев в руках мужа газету, воскликнула, всплеснув руками: — опять про клепку?

— У тебя как засела в голову клепка, так ее оттуда ничем не выбьешь! — с сердцем сказал Петр Иванович. — На, прочти, полюбуйся, как твоя приятельница нас отделала!.. — И он ей сунул газету, указав пальцем на корреспонденцию.

«Пани маршалкова» читала по-русски плохо, вдобавок была близорука и, взяв газету, долго беззвучно шевелила губами. Петр Иванович был в таком волнении, что его все сердило: он то вставал, то опять садился.

— Ну что же, прочла наконец? — спросил он, становясь перед женой и протягивая руку к газете.

— Она прочла, но, желая успокоить мужа, по своему обыкновению, только раздражила его.

— Да тут ничего такого нет, нерешительно сказала она, — о взятках не говорится ни слова.

Петр Иванович пожал плечами. — A тебе хотелось бы, чтобы цифры была выставлены и итоги подведены.

— Но все-таки…

— Ты ведь ручалась, — говорил он сердито, торопясь и глотая слова, — ты ручалась, что она не решится: — «мы с ней в таких отношениях»… передразнил он жену. — Как же! еще на днях с визитом к ней таскалась! — попрекнул он со всей несправедливостью рассерженного человека, совершенно забыв, что он же сам и настаивал на этом визите.

Этого «пани» уже не могла вынести: — Ах, Боже мой! да не ты ли сам?

Но он опять не дал ей договорить. — Конечно, виноват я, все я…

— Что же теперь будет? — спросила Мина Абрамовна, с ненавистью смотря на газету.

— A то будет, что она в остроге насидится, в Сибирь упеку, на каторгу… Жив не буду, a уж добьюсь! Весь прокурорский надзор подниму, все министерство юстиции, на Высочайшее имя подам! — говорил он, почти не сознавая, что говорит. — Пусть докажет… Где улики? и я дурак в председательницы ее выбрали — воскликнул он, стукнув себя по лбу. — На рожденье букет цветов поднес, черт меня понес! И не заметив богатой рифмы, он воскликнул: — о, дурак! дурак! и схватил себя за виски.

Мина Абрамовна с страданьем на лице, молча ожидала, пока пройдет эта вспышка.

Помолчав и отдохнув, «пан маршалок» опять заглянул в газету и опять ее бросил.

Про Десятникова ей письменно ответил, доказательство в руки дал! И нужно же такое затмение глупейшее… A все ты: напиши, да напиши! «Неловко!» повторил он её слова. Вот теперь вышло очень ловко! — Он вскочил и, сделав несколько шагов по комнате, снова сел перед газетой.

Удивительно право, говорил он, следуя течению мыслей, быстро менявшихся в его возбужденном мозгу, — удивительно, как эти редакторы печатают разную дрянь! ведь человека не знают, не ведают, a бросить грязью готовы… Ну, что я сделал хоть-бы этому редактору? за что он меня?.. И Петр Иванович замолчал, дожидаясь какого-нибудь утешительного слова от жены; но что она могла ответить? Она сама страдала с ним вместе и от души ненавидела в эту минуту все газеты и всех редакторов на свете.

— Скоты! проговорил Петр Иванович самому себе.

И в своем справедливом гневе он обрушился на всех, кто ему только попадался под руку: он бранил редакторов, издателей, книгопродавцев, всю печать; он бы добрался до Гуттенберга, если бы вспомнил о нем в эту минуту; он удивлялся, как Бог допустил такую несправедливость, и, облегчив себя потоком гневных слов, несколько успокоился.

— Поди, душенька, — сказал он с неожиданной лаской в голосе, — мне надо кое-что сообразить.

Жена вышла.

Но его соображения были не легки: неприятность корреспонденции усиливалась еще тем обстоятельством, что в Болотинск только что прибыл новый губернатор, про которого ходили такие слухи, что из конца в конец вся Болотинская губерния вздохнула о блаженной памяти уволенного Михаила Дмитриевича. — «Умел взять — умел и другим дать!», говорили вздыхатели и со страхом ожидали грядущих событий. Но этот страх превратился в настоящую панику, когда в числе пяти-шести человек был внезапно уволен Шнабс, известный губернатору еще по Вятской губернии. Тогда многие робкие поспешили подать в отставку сами, да и у остальных на сердце было неспокойно. Петр Иванович, считавший себя на отличном счету в губернаторской канцелярии, чувствовал себя прекрасно, когда корреспонденция разом и безжалостно уничтожила все его спокойствие. Как всякая корреспонденция, она, чтобы получить право печати, могла говорить о многом только намеками, заставлять догадываться, скрывать настоящий смысл между строками; но Петр Иванович, знавший гораздо больше, нежели знал сам корреспондент, понял и дополнил то, чего в ней не доставало. С трусостью, свойственной нечистой совести, он стал бояться даже того, что не было никому известно. — A вдруг!.. думал он и чувствовал, что его бросает то в жар, то в озноб. Страшное слово взяточник, никем еще непроизнесенное, уже гремело у него в ушах, вырастало перед глазами… В комнате было тихо, a ему слышались явственно голоса. Это было почти наваждение. Петр Иванович зажмурил глаза и долго просидел в этом неприятном положении.