Альваро Кункейро - Из книги «Разные люди»

Лис был маленький, с очень лоснистой шерсткой, хвост чуть ли не длиннее туловища.

— Какой же ты маленький! — сказал ему Баркас.

— А я карликовый, Баркас! И еще только трехмесячный!

Лис очень хорошо говорил по-галисийски, и выговор у него был совсем нашенский. Баркас — большой охотник почесать языком, и ему понравилось разговаривать с лисом: можно не сомневаться, это был первый случай, чтобы уроженец Лобозо разговаривал с кем-то из длиннохвостой братии.

Беседуют они таким манером, и вот лис, а звали его, как он сказал, Анис…

— Анис? — переспрашивал я Баркаса.

— Да, сударик, Анис! Он очень ясно произнес, раз шесть-семь!

Так вот Анис возьми и попроси Баркаса, может, тот сделает ему деревянные башмаки, закрытые и остроносенькие.

— Где это видано, лис в деревянных башмаках! — сказал Баркас Анису.

— Вот и видно, что ты ни разу не был в Монферо!

В Монферо, пояснил Анис, есть один старый лис, страдающий ревматизмом и очень мудрый, так он носит деревянные башмаки на толстой подошве.

— Недавно подбил их резиной, чтобы ступать бесшумно. Он очень любит ходить в Куртис, глядеть, как поезд едет.

Баркас сделал Анису четыре деревянных башмака, лис примерил их в сторожке и ходил в них очень ловко, хоть и спотыкался иногда, особенно задними лапами. Потом попросил Баркаса завернуть башмаки и перевязать веревочкой, а он припрячет их до той поры, покуда не понадобятся. Баркас так и сделал; и когда кончил он сапожничать в Виларесе, то по дороге в Лобозо составил ему компанию карликовый лис Анис. Когда друзья прощались на холме Вентос, Анис спросил у Баркаса:

— Человече, чуть не позабыл! Кто главный во Франции?

— Некто по фамилии де Голль. Зачем тебе?

— Понимаешь, есть в Мейре один лис, когда мы ходим на охоту компанией, он всегда схватит самую большую курицу, навалится на нее и орет: кто главный во Франции?

Баркас никогда больше не встречал Аниса, карликового трехмесячного лиса. Он сообщает мне об этом не без грусти, за кружкой красного, в какой-нибудь из харчевен Мондоньедо.

Я дочитал лекцию в «Галисийском обществе» в Мадриде и беседовал с какими-то дамами, как вдруг меня дважды хлопнули по плечу. Я обернулся и узрел Мануэла Регейру Лопеса. В свое время я очень дружил с его братом, с Селсо, тот был часовых дел мастером, хоть не перерабатывал по этой части, в сентябре же обычно ставил ловушки на барсуков. Жесткое мясо, хорошенько промаринованное и хорошенько прожаренное, ел, а из шерсти делал кисточки для бритья и раздаривал друзьям. Жил неподалеку от Шидулфе, в самой захолустной и безлюдной части земли Миранда, где она нависает над светлыми водами Эо, а вдали виднеются, голубея, усталые вершины астурийских гор. Селсо был малорослый и тучный, и пол-лица у него было покрыто красным родимым пятном, как у шотландского короля, которого поминает Франсуа Вийон [15] Франсуа Вийон (1431 — после 1463) — известный французский поэт. Цитируется вторая строфа его « Баллады о сеньорах былых времен». :

Лет пять-шесть назад один житель Шидулфе, которого встретил я в Луго, на улице Рейна, рассказал мне, что Селсо умер.

— Хватил его паралич, неделю не шевелился и слова не вымолвил. На восьмой день приоткрыл один глаз, поглядел на детей, те у кровати стояли, плакали, и говорит:

— Мышей от сыров отгоните, лоботрясы!

И с этими словами помер. Когда в день похорон домашние пошли на чердак взять пару головок сыра из тех, что сушились в проволочной корзине, подвешенной к потолочной балке, — сыры понадобились для поминок, — оказалось, что все головки источены мышами, хотя дно у корзины было жестяное, а крышка из березовой коры. Как проведал умирающий Селсо, что в корзинку пробрались мыши? Откуда и каким оком созерцал то, что творится в этом мире? Глубочайшая тайна, и не мне прозреть ее.

Брат же Селсо, Мануэл Регейра, отбыв воинскую повинность в столице, так в столице и застрял, сперва подручным в пекарне работал, потом перешел к одному мозольному оператору, державшему заведение на улице Толедо. Мануэл всегда любил лепить и в пекарне перед Новым годом и прочими праздниками делал выпечки в виде человечков, лошадок и птичек, а когда стал работать у мозольного оператора, делал слепки с ног постоянных клиентов до и после обработки, а если клиент был знаменитостью и о нем в те дни писалось в газетах, он выставлял на витрине гипсовые слепки ступней вышеозначенного, с мозолями и без. Когда скончалась инфанта Исабель, хоть дело было при Республике, в витрине появились ступни Курносой; а как-то раз, проходя мимо заведения выдающегося оператора, я узрел в витрине пару слепков со ступни правой ноги, один весь в мозолях всех форм и размеров, а другой чистенький. Табличка под ними гласила — по-испански, разумеется: «Правая нога его превосходительства сеньора дона Феликса де Льяно и Торрильи, историка и члена Королевской академии, до и после курса в этом заведении». И около слепков красовался том с дарственной надписью оператору, труд Льяноса и Торрильи, «Дочери Филиппа II», кажется, или что-то в этом роде.