Альваро Кункейро - Год кометы и битва четырех царей

Автор написал пролог к этому роману. Потом написал другой. Не в силах решить, какой из них лучше, решил опубликовать оба.

Наше повествование следовало бы начать с сотворения мира, как это делается в старых хрониках. Но мы начнем со смерти одного человека.

— Ясное дело, иностранец.

— Такие красные штаны носят на востоке, — заметил капрал, который стрелял первым.

— И еще на сцене в театре, — добавил молодой стражник, поглаживая окладистую бороду. Он сидел на толстом корне смоковницы, откинувшись к стволу. — Я это видел года два тому назад. Вышел из-за занавеса актер, будто бы слепой, а на самом-то деле зрячий, и давай орать в стихах, мол, не найдется ли в этом городе девушки, которая взялась бы водить его по дорогам. Он был высокого роста, шарил перед собой руками, пока не нащупал цветы — они стояли в вазе на столе, — и призвал их быть свидетелями своего несчастья. Сказал, пусть шипы этих роз жалят его руки, и попросил древних богов (перечислил всех по порядку), чтобы они превратили его пальцы в глаза. Публика плакала, а одна девка из заведения Калабрийки, ну, эта тощая дылда с голубыми глазами по кличке Кукла, встала с места и крикнула, что она, дескать, согласна водить его по улицам. Он перестал прикидываться слепым, велел ей сесть и пожаловался: вот всегда так, в каждом провинциальном городе обязательно найдется слишком уж чувствительная душа, которая испортит ему всю обедню. Но потом растрогался, видя, как она стоит в ложе, простирая к нему руки и бросил ей одну из роз, а потом продолжал плакаться на свою судьбу. Так вот, на этом актере и были красные штаны с черной полосой под коленками.

— Но у этого на штанах нет черной полосы.

— Значит, он не тот актер.

Человека застрелили, когда он собирался перескочить через невысокую каменную ограду у спуска к реке, и он упал, замертво неподалеку от смоковницы. Капрал прострелил ему ногу, а стражник по прозвищу Ветеран попал ему в грудь — беглец повернулся к ним лицом, когда ему крикнули: «Стой!» Качнулся вперед, прижал руки к груди, упал на колени, еще попробовал подняться, потом раскинул руки и упал ничком. Теперь он лежал у самой ограды, уткнувшись открытым ртом в свежеразвороченную землю возле кротовой норы, прорытой, как видно, утром того же дня. В лучах заходящего солнца огнем вспыхивали блестки слюды на камнях ограды. Капрал прикладом карабина и ногой перевернул труп. Да, конечно, иностранец. Если б его обыскать, наверно, нашли бы какую-нибудь бумагу, где написано его имя, вон и в синем пиджаке есть карманы, и в штанах. Но это уж дело судьи.

— А на другой день никто из местной знати в театр не пошел, из-за того что этот актер бросил цветок Кукле, она ведь отпетая шлюха, нацепит шляпку с перьями и шастает по бульвару.

Может, у него такое имя, что ни прочесть, ни тем более запомнить. Надо, чтоб все иностранцы, какие приезжают в нашу страну, называли себя каким-нибудь христианским именем из двух слогов. Ей-богу, нужен какой-то общий язык для всех имен!

На грудь незнакомца сели две зеленые мухи, привлеченные вытекшей из раны и уже свернувшейся кровью. Еще одна муха, побольше, темно-синяя, ползала по лицу умершего, задерживаясь у тонких губ, летала над открытыми глазами, но сесть на них не решалась. Капралу показалось, что глаза у покойника имеют какое-то странное выражение. Щеки свежевыбриты, вот если бы он еще и улыбался… Да, этому лицу недостает улыбки, рот полуоткрыт, тонкие морщинки веером расходятся от уголков глаз к вискам. Капрал улыбнулся — не последует ли мертвый его примеру. Нет, мертвец — он и есть мертвец. Слетались мухи. Теперь их было уже шесть зеленых и две темно-синих.

— А роза-то была тряпочная, и Кукла решила отнести ее в церковь, а не прикрепить к спинке кровати в изголовье, как советовали подруги.

Ему лет тридцать пять. Рост — метр восемьдесят. Вес — около семидесяти пяти килограммов. Во рту что-то поблескивает — золотой зуб.