Альваро Кункейро: Год кометы и битва четырех царей

— Вот тебе два реала за то, чтоб ты всю ночь не отходил от этой палки! Видишь, на флажке королевский знак?

Бродяга вытаращил глаза, открыл рот и протянул руку. К трупу слетались мухи, их привлекала вытекшая из ран кровь, черными точками усеяли они побелевшие руки. Стемнело, и уже нельзя было различить, какие из них зеленые, какие синие. Бродяга вертел монету в пальцах, разглядывал ее так и эдак. Сунул в рот, потом выплюнул в подставленные ладони. Остался сидеть возле воткнутой в землю палки, к концу которой Ветеран прикрепил красный флажок со знаком пограничной охраны. Стражники сели на коней и поехали искать брода. Бродяга, прежде чем улечься на ночлег, захотел спрятать куда-нибудь монету в два реала. Подбрасывал ее на ладони, нюхал, сосал. Поискал камень, чтоб сунуть монету под него, — не нашел подходящего. Так и уснул с монетой во рту, ему приснилось, что он ее проглотил, и от этого по всему телу разлилось блаженство, как от выпитого вина. Самое надежное место для монеты — это желудок, живот, это вроде центральной площади в его утробе, вокруг нее стоят дома, а люди собрались в кружок поглазеть на монету. Бродяге снилось, что он играючи глотает и отрыгивает монету, и в конце концов он ее действительно проглотил.

— Паулос!

Она позвала его в третий раз. В руках Мария держала полную парного молока чашку с зелеными цветочками. Паулос сказал как-то, что если он тотчас не откликается на ее зов, так только потому, что любит следить за тем, как счастливый и исполненный любви голос Марии поднимается по лестнице, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку, и через полуоткрытую дверь достигает кресла, в котором он отдыхает. Голос Марии для него — словно свежий ветерок, овевающий чело. Она еще спрашивала:

— А какого он цвета? Из чего он? Как выглядит?

— Он золотистый, шелковый, продолговатый, к каждому слову добавляется его отголосок, как тень удлиняет все предметы, когда взойдет солнце.

А иной раз Паулос прятался, она нигде не могла его отыскать. Мария знала, что он где-то здесь, рядом, но не могла обнаружить где. Тогда она оставляла чашку с молоком на его столе, отодвинув книги, бумаги и карандаши. Паулос не раз говорил ей, что искать его не надо, он в эту минуту бродит по другим странам, далеко-далеко, за горами, за морями. Он утверждал, что один город пахнет апельсинами, другой — грудными детьми, третий — утопает в зелени. Есть страны, где вершатся страшные преступления, и такие, где на залитых солнцем площадях звучит, не умолкая, музыка. А некоторые города запомнились ему в образе женщины, которая, высунувшись из окна или выйдя в сад, кормит голубей. В каких-то странах есть великие герои, искатели тайных кладов, беглецы с темным прошлым, согбенные под тяжестью сокрытых от мира злодеяний. Видел он и коварные убийства, и свадьбы счастливых влюбленных. Возвращался из этих странствий всегда охрипшим или простуженным, показывал Марии редкостные кольца, вышитые платки, голубых бабочек.

— Паулос!

Двери на верхней площадке лестницы захлопывались, и Мария понимала, что теперь ее зов возвращается к ней обратно, цепляясь за перила, чтобы не упасть и не разбиться, потому что Паулоса нет и некому принять ее слова, намотать их на пальцы, словно завитки ее длинных золотистых волос. Никогда он не уходил так далеко! Двери захлопывались сами по себе. Свет замигал, вспыхнул ярко на мгновение и погас. Мария поставила чашку с молоком на третью ступеньку и ушла, не осмелилась подняться наверх, утешая себя словами, сказанными когда-то Паулосом, а он их почерпнул из своих снов, снов о путешествиях и всевозможных приключениях. К ночи на город налетел холодный ветер. Мария зажгла свечу и села у окна. Исчезли соседние дома и на улице Ткачей, и напротив сада Декана, и на площади Обезглавленного. Темный сад тянулся ветвями к окну. Горестный взгляд Марии отбрасывал ветви назад, и тогда открывался просвет с большим прудом посередине, по глади которого медленно плыла полная луна. По берегу пруда проходили львы, в воде отражались красные вспышки их глаз, ухала сова, издалека доносился лай собак. Проехали трое конных. Когда смолк цокот конских копыт но булыжной мостовой, откуда-то донеслась музыка, печальная мелодия прощальной песни, зазвенели серебряные бокалы в буфете.

— Люди возвращаются из любой страны.

— Из любой?

— Из любой, в том числе из той, откуда, если верить людям, никто еще не вернулся.

Голос Паулоса смешивается с ароматом айвы, сохнущей на деревянном Подносе возле окна. Но самого его нет. Все на свете дороги — это нити, любую из них Мария может потянуть, завязать в узел или смотать в клубок. И только одна из этих нитей, теплая, как губы ребенка, приведет Паулоса домой из его необычных странствий. Опутанный этой нитью по рукам и ногам, он войдет и улыбнется Марии: