Оскар Лутс - Будни

Хозяйка хутора Пуртсли приглашает, наконец, гостей к столу и просит простить, что у них самих сегодня угостить нечем, время послеобеденное, и она все же не решается предложить гостям остывший суп. Но если у господ есть время, она охотно что-нибудь приготовит.

Нет, нет, нет! наперебой восклицают гости, только пусть и все прочие домочадцы тоже отведают того малого и простого, что они, Либле и Ух-Петух, прихватили с собою. И пусть поверят: они явились не получать, – им просто-напросто вздумалось прокатиться версту-другую с ветерком. Отведав же две-три стопки, звонарь проявляет настоятельный интерес, неужели и впрямь господин Киппель находится тут все еще с того самого времени, как он, Либле, встретил его на дороге от станции?

Да, с того самого. Хозяйка хутора Пуртсли – его ближайшая родственница, он намерен некоторое время отдохнуть тут, поправить свое здоровье.

С души звонаря – словно камень сваливается. Если они близкие родственники, дело в порядке. Дело с Ух-Петухом более чем в порядке; тогда он, Кристьян, положит в карман сто рублей, купит себе и семье новую одежду и обувь, отдаст кое-какие долги и отпразднует пасху по-людски. Звонарь впадает в благодушное настроение и, подмигивая своим единственным глазом, рассказывает всякие паунвереские байки, затем понемногу, окольными путями поворачивает разговор в нужную сторону. Расхваливает достаток Ух-Петуха, его мужественность, торговую сметку, добросердечие. Во всяком случае, тут речь идет не о каком-нибудь молодом ветрогоне, который сегодня говорит «да», а завтра «нет». Какое там, этого бояться нет причин.

Чем пространнее разглагольствует Либле, тем румянее становится и без того румяная хозяйка хутора Пуртсли. Теперь уже не остается сомнения, какого именно льна домогаются торговцы из Паунвере. Нет сомнения также, что там, за дверью, ведущей в переднюю комнату, прислушиваются два настороженных уха, если не четыре, если не все шесть, – ведь кровать Юри тоже стоит неподалеку от дверей; Либле же – словно проповедь читает.

Предприниматель Киппель намешивает себе какой-то неполноценный грог, попивает его с прохладцей, но слушает жадно. Наконец тщательно обсасывает свои усы досуха, проводит по ним ладонью и спрашивает с едкой усмешкой:

– Хорошо, но позвольте спросить вас, господин Либле, куда это вы выруливаете? Сдается мне, тут пахнет вовсе не покупкой льна, а чем-то другим. Когда покойный Носов что-нибудь закупал, он заводил речь именно о товаре, а не о собственной персоне. У вас же, как я понимаю, все наоборот.

– Какое там, господин Киппель, неужто же вы, ну… куда там… Ежели вы не осудите, так я еще чуток поговорю.

Либле – большой болтун, что верно, то верно, но тут уж ничего не поделаешь, таким его Бог создал. Толковый человек, разумеется, в двух словах высказал бы все, на что у звонаря половина дня уходит, но, видите ли – на все воля господня.

Либле закуривает новую папиросу, собирается с силами, чтобы продолжить свою речь, но в этот момент дверь, ведущую в переднюю комнату, бесцеремонно распахивают, и на пороге появляется трагическая фигура Юри. Батрак так бледен, что бледнее не бывают, глаза его глубоко запали, борода всклокочена. Сильные плечи дергаются, словно их сводит судорогой.

– А, Юри! – приветливо восклицает Либле. – Иди к нам, Юри, мы про тебя вроде, как позабыли. Иди, опрокинь стопку!

Юри несколько мгновений молча смотрит на Либле, затем сжимает руки в кулаки и хрипло выкрикивает одно единственное слово: «Вон!»

Лутс живет на хуторе Рая, словно крыса в хлебном закроме, и уже начинает верить собственным ушам: да, есть еще на свете такой дом, который не гудит и не грохочет, как барабан, дом, где добрые друзья и верные соседи не предаются дни и ночи веселью, не стоят на голове, и не визжит под звуки рояля знаменитая певица, родившаяся в 1859 году, как и большая часть эстонских писателей старшего поколения. Нельзя не поверить, поскольку как наверху, так и внизу нет никого, кто какой-нибудь сладкозвучной патриотической песней вынудил бы его бежать из дому. Лутс работает. Пишет вторую книгу повести «Весна» и время от времени читает какую-нибудь новоиспеченную страничку Алийде, младшей хозяйской дочери, тогда как старшей – Тээле – он словно бы немного чуждается, при ее появлении отводит глаза и прячет исписанные листки.

Вот и в это знаменательное воскресенье, когда происходит описанное выше сватовство, Лутс сидит в «своей» комнате, курит, посмеивается про себя и снова пишет строчку-другую. Дойдя до того места, где Тээле по отношению к Арно Тали выкидывает первые фокусы, писатель мотает головой, погружается в раздумье. Поди знай, стоит ли об этом? Тээле, правда, сказала, чтобы он не изображал ее больше таким голубочком, как в первой части, но… поди знай. Во-первых, он тут гость и должен уважительно относиться к хозяевам дома, во-вторых, в действительности все могло происходить не совсем так, как он себе представляет.