Оскар Лутс - Будни

– Прихвати сразу, чего тут мудрить, – подбадривает звонарь – как видно, он весьма уверен в успехе предприятия.

И такая магическая сила заключена в одном только слове «хутор», что Ух-Петух, этот массивный характер, становится совершенно беспомощным и слушается приказаний звонаря, словно маленький ребенок. Там, возле тех двух расторопных барышень, этот Который-Моложе чувствовал себя как дома, но здесь ему словно путы надели на ноги. Либле же держится во всех отношениях молодцом, разве что входит в помещение излишне шумно, – у сидящих за столом обитателей хутора создается впечатление, будто звонаря кто-то втолкнул через порог в комнату.

– Ну, хлеб да соль! – Либле расставляет ноги циркулем и стаскивает с головы шапку-ушанку. – А что, самой хозяйки нет дома?

– Спасибочко! – отвечает батрак, мужчина уже в летах и чуть ли не хозяин на хуторе. – Проходите в заднюю комнату, хозяйка там.

И сразу становится ясно, что при виде посетителей, как сам батрак, так и прислуга, и старуха Леэну прямо-таки сгорают от любопытства. Леэну держит ложку возле рта точнехонько до того мгновения, как гости исчезают за дверью задней комнаты, после чего толкает прислугу коленом и сверхтаинственно шепчет:

– Гляди-ка, их все подсыпает. Небось и эти за тем же самым пожаловали – уж свататься, так свататься. Правду говорят, ежели они когда ходить начнут, так и ходят, будто в кузню, а не то жди хоть десять лет – ни один не заявится. Главное, чтобы за тобой кто-нибудь гоняться начал, тут и у других глаза открываются.

Прислуга пытается расслышать, о чем разговаривают в задней комнате, батрак хмурит брови, бросает ложку на стол и растягивается на кровати – ему гости не нравятся.

А в задней комнате события развиваются своим чередом. Когда ее порог переступают два бравых гостя из Паунвере, хозяйка хутора Пуртсли и предприниматель Киппель сидят за столом, наслаждаясь воскресной пищей. Обстоятельства таковы, что все четверо, как люди в житейских делах искушенные, сразу же чувствуют недоброе. И более всего повинна в этом сомнительная корзинка под мышкой Ух-Петуха, которая говорит ясным языком. Первым приходит в себя Кристьян Либле, считающий своей прямой обязанностью говорить и действовать вместо растерявшегося брата корчмаря.

Либле здоровается и, кашлянув, представляет в свойственной ему манере своего спутника. Ну да, небось, госпожа хозяйка хутора Пуртсли еще помнит его или хотя бы слышала, кто он такой есть. Вот ведь как оно вышло – они с другом решили чуток прокатиться в санях и заодно завернули сюда, к ним – поглядеть, как живет и здравствует в этих краях народ. Его, Либле, друг тоже из Паунвере и торгует льном. А с господином Киппелем он, Либле, знаком со времен рождества, и вроде как не помешает, ежели два дельца сойдутся и чуток поговорят о торговых сделках.

– Так вы снимите верхнюю одежду, присаживайтесь, – говорит румяная пуртслиская вдовушка, при этом она бросает в сторону Киппеля долгий, испрашивающий совета взгляд.

– А мы не помешаем? – Ух-Петух пытается дружелюбно улыбнуться. Вообще-то мы надолго не останемся, хотели только спросить, как у вас тут насчет льна, может вы его еще не продали? Глядите-ка, я бы заплатил вам поболе других.

– Кто ж его знает, этот лен, – отвечает хозяйка. – Вообще-то он и впрямь еще не продан.

– Я дам вам, госпожа… – внезапно оживляется будущий торговец, – я заплачу вам… – при этом он, действительно, называет хорошую цену, а сам про себя думает: «Ну, ежели за меня пойдет, тогда все одно, сколько ни заплатить».

Киппель откусывает кончик свежей сигары, старательно его жует и пристально наблюдает за Ух-Петухом: своей повадкой последний никак не «тянет» на торговца. Самое большее, кем он мог быть – это скупщиком, который перепродает товар какой-нибудь фирме покрупнее, но даже и для этого Ух-Петух слишком уж неповоротлив, к тому же ведет свои дела в воскресенье да еще в компании человека, и понятия не имеющего ни о какой торговле. А эта корзина, эта полуразвалившаяся корзина – ни один порядочный делец не станет таскать с собой такую. Но Киппель пока что помалкивает, ждет, что будет дальше.

Наконец гости, освободившись от верхней одежды, усаживаются поближе к печке и втыкают в рот папиросы. Либле беспокойно моргает своим плохо вымытым глазом, – звонарю смутно вспоминаются какие-то краем уха слышанные слухи, которые распространились в Паунвере на прошлой неделе. Наконец он собирается с духом, прибегает к своей обычной манере говорить околичностями, начиная от Адама и Евы, и при этом беспрерывно клянет свою дурную голову, как корень всех бед. Не разумеет он тут, на этом свете ничего, кроме как дубасить по церковному колоколу да с кистером перебраниваться, и теперь научиться еще чему-нибудь сверх того уже вроде как поздновато. И вот он, Либле, и его друг порешили чуток проветриться, хотели испробовать эту, недавно купленную скотинку и так… малость побеседовать. Вроде бы большого изъяна нет, бежит, что твой лев пустыни, будь только сам молодцом – держись за вожжи. Ну да, так оно и то неплохо, что лен не продан, а его, Либле, друг – человек чести, земляков своих отродясь не обижал. И ежели госпожа будет теперь так добра и позволит им эту корзиночку открыть, тогда покупку льна можно будет хоть сей же час вроде как спрыснуть. На улице такая добрая погодка и… небось весна уже не за горами. Гляди-ка, ежели еще недельку-другую такая теплынь продержится, пожалуй, что и скворцы прибудут на место. Ну да, небось, все же госпожа не осерчает, ежели для здешних жителей они чуток угощеньица выложат. Да и себя тоже не забудут – дорога-то хоть и не дальняя, но во рту вроде как пересохло. Пусть только госпожа из-за них себя, ни-ни, не утруждает, у них все у самих припасено, что Бог послал.