Жюль Ромэн - Приятели

Приятели начали с колбасы, окруженной сардинами. Два литра столового погибли в этой первой стычке.

Третий исчез, пока Юшон ходил за сосисками.

Таковые явились связанными попарно, как гости на свадьбе. Им дали понять, что сейчас шутить не время.

Но возник довольно оживленный спор. Юшон утверждал, что к сосискам лучше подходит Сент-Эмилион, чем Барзак.

— По правде сказать, диссонанс все-таки получится. Я знаю только несколько бургонских, которые были бы здесь вполне уместны, или еще хорошее мюнхенское пиво. Сент-Эмилион только меньшее из зол. Но Барзак был бы ошибкой. Сосиска, не будем этого скрывать, обладает вкусом наивным и в то же время грузным. Я бы вас не уважал, если бы стал доказывать, что она требует красного вина. А кроме того, Барзак мне совершенно необходим, чтобы эскортировать мою телятину «Верцингеторикс».

— Это другое дело. А что касается сосиски, то ты попал пальцем в небо. Вкус сосиски надо подстегивать, я бы сказал даже — подкалывать, иначе он распускается, разваливается. Я бы сравнил его с коровой. От Сент-Эмилиона он окончательно оскотинится.

Из затруднения вышли, выпив по бутылке того и другого.

Телятина «Верцингеторикс» заняла внимание больше чем на четверть часа. Юшона за нее весьма хвалили; но он был все-таки немного обижен. Он ожидал отзывов более разработанных, более технических.

А ограничивались словами, вроде:

— Ах, очень хорошо, действительно!

Или:

— Замечательно! Поздравляю тебя!

Или пошлой шуткой:

— Если Верцингеторикс был всего-навсего бронзовым человеком, то эта телятина — золотой телец.

Скоро обнаружились первые признаки опьянения. Между тем выпито было пока только восемь бутылок, немногим больше бутылки на человека.

Но три литра столового, не говоря уже о том, что вино весило градусов двенадцать, тяжело обрушились на почти пустые желудки. Затем три Сент-Эмилиона и два Барзака образовали предательский союз.

Речь стала у кого — более мешкотной, у кого — более оживленной. Поверхность душ увеличилась; души распустились, как павлиний хвост; каждая вывела наружу все свои силы и развернула их, как осажденный город, делающий вылазку.

Возникли новые касания и новые общения. Как буй отмечает фарватер, так и слова только отмечали более глубокие и более непосредственные пути. Пылающая полоса соединяла головы кругообразно. Нечто светлое и тонкое, словно кольцо Сатурна, опоясывало черную массу стола.

За десертом потребовали бутылки шипучего Сен-Перэ.

— Где они?

— Куда засунули три Сен-Перэ?

— Что за идиотство!

— Кто их нес?

— Брудье!

— Совсем не он, а Лесюер…

— Я? Я нес тарелки!

— Ну, так, значит, Бенэн!

— Да, Бенэн!

— Куда ты их девал?

— Я отлично помню, что отнес их куда-то остудить, с Лесюером. Но забыл, куда. А ты не помнишь, Лесюер?

— Я помню, что мы их сунули в воду, под траву… и даже…

— Что ты рассказываешь?

— Помню… помню… я им сказал принести кувшин воды, для кухни… они взяли с собой бутылки…

— Да, мы положили их в воду… это замечательная система… это стоит замороженного шампанского!

— Да где же они? Черт побери!

— Где-нибудь поблизости, ясное дело… они не могли убежать.

— Ты нам голову морочишь. Нам их нужно сию минуту…

— Да ну, не сердись… Пойдем, Лесюер… мы им принесем.

— Иди один!

— Нет… нет… один я их до завтра не разыщу.

Шипучий Сен-Перэ промыл мозги. Он усугубил пыл, но очистил его.

Приятели были охвачены странным чувством, которому не было названия, но которое им приказывало, требовало от них немедленного удовлетворения; чем-то похожим на потребность в полном единстве и в полном самосознании.

Они понимали, что им нужны какие-то слова, что их бы утолил какой-то голос.

Если чего-то не будет сказано сегодня же ночью, то этого не сказать уже никогда.

Если чего-то, что есть, не признать и не обнаружить, то это погибнет навсегда.

Это была поистине какая-то жизненная потребность; с ней нельзя было хитрить, нельзя было ее усыпить и отделаться от нее обещаниями, потому что она почерпала какое-то нетерпение в самой мысли о смерти.

Бенэн встал, сам не зная как. Он посмотрел прямо перед собой, посмотрел вокруг; но людей он воспринимал уже не взглядом; он представлял их себе каким-то чудесным способом. Так он составил себе совершенное и как бы эмблематическое видение, куда входили два черных ряда елей, светлая дорога, бесконечно очевидное небо и души, у которых не было тайн.