Жюль Ромэн - Приятели

Ее еще не было видно, но она воображалась. Все умы создавали в одной и той же точке образ конного Верцингеторикса; десять тысяч призраков, сталкиваясь, совмещались, отождествлялись.

Против завешенной статуи небольшая трибуна, обтянутая трехцветной материей, коренилась в толще военного оркестра.

Вокруг статуи, концентрическими кругами, в которых военный оркестр образовывал как бы узловатость, именитые граждане, в похоронных одеждах, распластав зады на стульях.

Вокруг черного диска именитых граждан — тонкий и прозрачный слой: ученики школ, на скамьях.

Вокруг них круг стоячих людей, приглашенные второго разряда: как бы пласт плотно убитой земли.

Вокруг стоячих людей цепь солдат, с ружьем у ноги.

Позади солдат — бесформенная толпа.

В самой гуще бесформенной толпы Бенэн, Брудье, Юшон, Омер, как камень в почке.

Омер шептал:

— Это не может удаться. Нельзя выдержать и минуты.

Брудье отвечал:

— Почем знать, старина! Он этим делом занимался по ярмарочным балаганам, когда ему жрать было нечего.

Юшон протирал очки.

Программа торжества включала, во-первых:

«Марсельезу» в исполнении военного оркестра;

«Солнце „Испании“», хор в исполнении учеников школ;

«Тик, ток, тэн, тэн, тэн», марш с пением в исполнении военного оркестра;

«В кустах», хор, в исполнении учеников школ.

Потом речи.

Первым должен был говорить г. Крамуйа, иссуарский депутат и генеральный советник, председатель распорядительного комитета. Именно в конце первой части его речи, при словах: «Вот и ты, Верцингеторикс!» — статуя должна была внезапно открыться взорам.

Позади статуи соорудили нечто вроде лебедки. Стоило рабочему потянуть за веревку, и легкий прибор, скрывавший изваяние, разом взлетал кверху и опускался наземь. Именитые граждане не переставали восхищаться этим приспособлением, приводившим им на память самые замечательные трюки Клермонского театра.

Когда отзвучал последний припев «В кустах» и стихли «браво» толпы, г. Крамуйа заговорил.

Он начал с приветствий явившимся на торжество властям и именитым гражданам. Потом он напомнил о том, как долго вынашивался памятник. Он изобразил его возникающим из недр площади святой Урсулы, растущим из года в год, мощно и терпеливо, как Овернский дуб. Он воздал по этому поводу должное всем тем, кто своим почином, самоотвержением, щедростью содействовал завершению этого почти десятилетнего труда. И только тогда он воскликнул:

— Вот и ты, Верцингеторикс!

Веревка заскрипела; прибор взвился; Верцингеторикс предстал.

Толпа рукоплескала.

Верцингеторикс слепил глаза; он сверкал, как новый котел. Сперва ничего другого нельзя было различить.

Верцингеторикс сидел в простой, но прекрасной позе: левой рукой опершись о бедро, правой — держа поводья коня.

Верцингеторикс был наг. Единственными его доспехами были щит, висевший на спине; нечто вроде мешка, вроде вздутой торбы, у левого бока и сапоги.

Голова у Верцингеторикса была воинственная несомненно, но до странности волосатая; борода доходила ему до глаз, затопляла щеки и сливалась с густою гривою.

Тело у него было такое же волосатое, как и голова; руно шло по грудной борозде, расходилось по животу и клубилось ниже. Впрочем, и на голове, и на теле волосы были сделаны с замечательным искусством.

Его пол, покоясь на хребте коня, поражал как величиной, так и естественностью. Дамы и многие девицы не уставали им восхищаться.

Словом, впечатление было превосходное. Все говорили:

— До чего удачно! До чего живо! До чего естественно! Не хватает только, чтобы он говорил!

Г. Крамуйа продолжал:

— Вот и ты, Верцингеторикс! Отныне твой благородный облик будет царить над нашим форумом. Ты будешь взирать благосклонным оком на наши труды и на нашу борьбу. На своем коне ты поведешь нас в правый бой. Ах, я как будто слышу твои увещания, твои советы. Я как будто слышу твой суровый голос. Ты говоришь нам: «Сыны Оверни!.. Сыны мои! Я трудился, я страдал, я умер за свободу, за народные права. Своим потом, своею кровью я скрепил устои демократии. Я…»

Тогда произошло нечто столь ужасное, столь чудесное, столь невозможное, что каждый усомнился в своем рассудке и побледнел.

Статуя открыла рот, статуя крикнула:

— Неправда.

Она умолкла, потом закричала снова:

— Я ничего подобного не говорил! И, во-первых, я тебе запрещаю говорить мне ты! Не передо мной тебе разглагольствовать. Старый хрыч! Сморчок! Развалина! Ты хочешь, чтобы меня стошнило! Проваливай! Слышишь? Проваливай! Да поживее!