Жозе Эса де Кейрош - Реликвия

В цветущей изгороди среди веток жимолости запела птичка; но надежда пела еще веселей в моем сердце! Вот тетушка слегла, с черной повязкой на лбу; руки ее тревожно бегают по смятым, влажным от пота простыням, тело судорожно корчится в страхе перед лукавым. Сейчас она преставится, окочурится. В теплый майский день, окоченевшую и уже начавшую попахивать, ее положат в крепкий надежный гроб… и в сопровождении целой вереницы экипажей дона Патросинио отправится к червям, в могилу. Потом в парчовом зале будет взломана печать на ее завещании; я велю приготовить для нотариуса Жустино пирожные и портвейн, а сам, облекшись в траур, бессильно опираясь на мраморный стол, буду прятать за скомканным платком неприлично сияющее лицо — и вот под шуршание гербовой бумаги зазвенят, заблестят, покатятся, зашелестят, точно зерно тучного урожая, полетят, полетят мне в руки золотые монеты, оставленные Г. Годиньо! О, восторг!

Отец садовник поставил на землю лейку и, открыв молитвенник, стал прохаживаться вдоль миртовой аллеи. Что же я предприму, когда останусь один в своем доме на Санта Ана, а старую каргу, облаченную в одежды невесты Христовой, унесут прочь? Совершу дело высочайшей справедливости: побегу в молельню, задую все лампады, обломаю цветы, обреку святых на мрак и запустение. Да! Все нутро Рапозо, все мое либеральное нутро, требовало возмездия за то, что столько раз я, точно какой-нибудь невежественный послушник, простирался ниц перед этими размалеванными фигурами, за то, что, словно легковерный раб, выпрашивал по Часослову их защиты! Я угождал святым, чтобы угодить тетке. Но теперь — о несравненная радость! — она гниет в гробу; в ее глазах, на которые ни разу не набежала слеза сострадания, копошатся жадные черви; из-под расползшихся губ улыбается оскал старых, испорченных зубов, при жизни не знавших улыбки… А деньги Г. Годиньо наконец-то перешли ко мне! Я избавился от старой карги, и ее святым не приходится ждать от меня ни молитв, ни роз! А потом, исполнив философический акт правосудия, я полечу в Париж к хорошеньким женщинам!

Благодушный монах, улыбаясь в снеговую бороду, тронул меня за плечо и, назвав «милым сыном», напомнил, что ему пора запирать святой сад, а если я пожелаю сделать пожертвование, то оно будет принято с благодарностью. Я подал ему монету и в отличном настроении отправился обратно в Иерусалим; напевая нежное фадо, я не спеша зашагал по долине Иосафата.

На следующий день колокола церкви Страстей господних звонили к вечерне, когда от подъезда отеля «Средиземноморье» отправлялся в дорогу наш караван. Мы покидали Иерусалим. Ящики с реликвиями, в числе прочих вьюков, были погружены на мулов. Бедуин, у которого текло из носа сильнее обычного, кутался в пошлое кашне, точно какой-нибудь церковный служка. Топсиус сидел на новой лошади — смирной и медлительной кобыле. А я на радостях воткнул в петлицу алую розу и, проезжая последний раз по «Крестному пути», зычно крикнул: «Прощай, сионский свинарник!»

Мы были уже у Дамасских ворот, когда на другом конце улицы, на углу абиссинского монастыря, раздался чей-то прерывающийся голос:

— Эй, Поте, доктор кавальейро!.. Сверток! Забыли сверток!

Кричал негр из отеля; он бежал с непокрытой головой, взмахивая свертком, который я тотчас же узнал по серой бумаге и красному шнурку. Ночная рубашка Мэри! Я вспомнил, что, укладывая вещи, действительно не видел этого пакетика в шкафу, в гнездышке из носков…

Запыхавшийся слуга объяснил, что, подметая номер после нашего отъезда, он обнаружил этот сверток за комодом, в пыли и паутине; но он заботливо почистил пакетик, так как главная цель его жизни — угождать лузитанскому фидалго, и бросился за нами вдогонку, даже не успев надеть куртку…

— Ну ладно, ладно! — оборвал я сухо и с неудовольствием.

Я отдал ему медные деньги, оттягивавшие мне карман, и задумался: как мог сверток закатиться за комод? Видимо, виноват неряшливый негр — вынимая белье из шкафа, он выронил из стопки носков пакет с рубашкой. И лучше бы ей навеки остаться среди пыли и паутины! Право же, теперь этот сверток был в высшей степени неуместен и неприличен.

Конечно, я люблю Мэри! Ожидание близкого мига, когда ее полные ручки обовьются вокруг моей шеи, наполняло меня сладкой дрожью. Но, неизменно храня в сердце ее образ, я вовсе не видел необходимости повсюду таскать с собой ее ночную сорочку. По какому праву это британское изделие гонится за мной вдоль улиц Иерусалима с целью насильственно водвориться в моем чемодане и последовать за мной на мою родину?