Любен Каравелов - Болгары старого времени

Шаги приближались. Место, где укрылся Македонский, было всего лишь небольшим углублением, обросшим тощими кустиками, с которыми под покровом ночи он сливался настолько, что заметить его было трудно. Грозное зимнее небо нависло над ним, молчаливое и зловещее.

Он притаился, держа револьвер наготове.

Шаги затихали… Как видно, солдат пошел обратно, убедившись в том, что ошибся и шум ему только почудился. А может быть, и это вполне вероятно, его обуял внезапный страх.

Но Македонский еще долго, не двигаясь с места, напряженно прислушивался и, сдерживая дыхание, вглядывался в темноту.

Вскоре наступила полная тишина. Тогда он осторожно пошевельнулся и, выпрямив свое окоченевшее тело, почувствовал, как застыла от холода его спина и одеревенели ноги.

— Вот попался… совсем замерз! — прошептал он и, опершись на руки, тихонько привстал. Вытянув шею, он огляделся.

Вокруг все было безлюдно и пустынно.

Он перебрался ползком на другую сторону ложбинки, миновал полянку и бросился бежать по краю холма.

Спустя несколько минут он очутился в одной из низинок. Остановился передохнуть — ноги у него уже отогрелись. Внимательно осмотрелся и разобрался в местности. Потом снова двинулся вперед и, поднявшись на ближайший холм, увидел далеко на западе неясные огни спящего Рущука.

Он свернул на юго-запад, с тем чтобы, минуя караулы, подойти окольным путем к городу.

Последние фонари, догорая, мерцали в Рущуке, когда Македонский приблизился к нему со стороны вокзала. Впереди простиралась светлая лента шоссе, ведущего в город.

Наступил самый опасный момент. Вероятно, по улицам еще ходили ночные патрули, и на них легко было наткнуться. К дому бабушки Тонки можно было подойти с трех сторон. Македонский пораздумал и решительно направился к Дунаю.

Пригибаясь и крадучись, он торопливо двигался, словно одинокий волк, который бродит ночью по окраине города. Но вот перед ним забелел Дунай, покрытый тонкой снежной пеленой. Македонский спустился с обрыва и зашагал вдоль реки. Вскоре он свернул на крутую тропинку, едва приметную на откосе высокого берега, над которым виднелись разбросанные бедняцкие лачуги Гердапа. Сверху его заметил какой-то пес и залаял. Ему откликнулись все окрестные собаки. Легко взобравшись на кручу, Македонский вошел во двор, быстро пересек его и осторожно стукнул в дверцу, Послышались шаги.

— Кто здесь? — спросил женский голос.

— Твой сын, — ответил Македонский и, наклонившись к замочной скважине, добавил — Македонский.

Дверь скрипнула, и показалась бабушка Тонка.

— Дьякон {68} 68 Дьякон — прозвище Басила Левского, бывшего в юности дьяконом. здесь? — спросил он.

— Откуда пришел? — не отвечая, спросила его бабушка Тонка.

— Из Браилы.

— Он ждет тебя, — сказала она и впустила гостя.

Чиркнула спичка, свеча осветила горницу, и оттуда на Македонского пахнуло приятным теплом.

В горнице было пусто.

Бабушка на минуту вышла и вернулась.

— Пойдем, сынок, он внизу, — сказала она и, захватив лампу, повела Македонского.

Они остановились перед квадратным отверстием, вырезанным в полу чулана. Чтобы скрыть люк, доска, служившая крышкой, была для виду усеяна шляпками обкусанных гвоздей, а для устойчивости укреплена искусно скрытыми железными петлями.

Македонский спустился вслед за бабушкой по узкой лестничке в подвал. Отворив дверь, они вошли в просторную, хорошо освещенную и застланную половиками комнату.

За столом, заваленным книгами, газетами, сургучом и разными письменными принадлежностями, накинув на плечи полушубок, сидел Левский и что-то писал.

Этот подвал служил и канцелярией и рабочим кабинетом для всех революционеров, которые тайно останавливались в доме бабушки Тонки.

Македонский сел на нары, покрытые красным ковриком.

— Тебя никто не заметил? — прежде всего спросил Левский.

— Никто.

— Что скажешь?

Македонский полез за пазуху и вынул письмо. Подвинув к себе свечу, Апостол начал внимательно читать.

Тем временем гостеприимная бабушка сняла с полки кастрюлю, разгребла огонь в очаге и поставила согреть еду для посланца браилских хэшей.

Единственная сохранившаяся фотография Васила Левского не дает, к сожалению, ни малейшего представления о нем как о человеке, наделенном столь сильной волей и характером. Она не передает и выразительности его лица, озаренного величием той идеи, которая его вдохновляла и воспламеняла.