Любен Каравелов - Болгары старого времени

Сврачевский кмет предложил выпить по последней, и мальчик дедушки Пунё принес несколько наполненных оканиц. Батюшка налил стакан, опрокинул, его себе в глотку, обтер свои пушистые, как кудель, усы и спросил Клативрата:

— А то готово? При тебе?

Утвердительно кивнув, кмет вынул из-за пазухи своего узорчатого кафтана сверток, завязанный в платок такой же расцветки, как трехцветное болгарское знамя. Из дальнейшего выяснилось, что этому платку некогда в самом деле предназначалась роль знамени. И этот платок, и любопытный рассказ сврачезского кмета, и оригинальная фигура священника, и все происходящее так заинтересовали меня, что я решил, вопреки предостережениям моего возницы и отзывам дедушки Пунё Мигало, познакомиться поближе с Клативратом и батюшкой.

— Вы не из Сврачева, почтенные? — задал я вопрос, поздоровавшись с ними.

— Оттуда, сударь, — ответил Клативрат.

— Ты не кмет ли тамошний?

— Что ж, сударь! Село — дай бог ему здоровья — кого хочет, того и выбирает, — промолвил кмет с самодовольной улыбкой.

— А ты, батюшка, тоже из Сврачева?

— Там проживаем… Кому что на роду написано… — сухой уклончиво ответил поп.

— А это что за платок, на знамя похожий? — спросил я Клативрата, безуспешно стараясь поймать его бегающий взгляд.

— Да это и есть знамя, самое настоящее. В прошлом году господин старшина сделал его, когда князь в город наш приезжал. Толковали, — может, приедет и к нам в село. Да нет, не приехал… А как мы ждали-то! Все село на ногах… я чуть свет ребят разослал сторожить. Зарезали мы козленка, освежевали, зажарили его как следует, варенья-соленья всякого повытаскивали, обед состряпали. Попадья батюшки нашего (он показал носом на священную особу) и погачу-то замесила, и для пирога с капустой тесто раскатала, и все-то мы приготовили… Смотрим, уж полдень. Ждали, ждали — нету! Прочел батюшка предобеденную, расселись это мы, да, с позволения сказать, так-то наелись за здоровье князя, хоть и без него!

Я невольно рассмеялся, из чего Клативрат, видимо, заключил, что я сомневаюсь его щедрости. Поэтому он поспешил рассеять мои сомнения:

— Ты думаешь, я шучу? Вот пускай они скажут. Скажите, друзья, зарезал я козленка?

Несколько человек удостоверили этот факт кивком головы, а священник прибавил:

— Сам и резал, еще в крови тогда измазался. С какой стати врать? Чистая правда… Да отчего ему не зарезать? Он — кмет, козленок — собственный, — захотел и зарезал. Я на его месте тоже зарезал бы.

— И батюшка зарезал бы, — угодливо поддержал авторитет священника один из крестьян. — Отчего не зарезать, коли господь и коз, и деток, и поросяток, и коровок, и снох дал хороших… Дом — полная чаша, всякого добра много, живет себе припеваючи.

Я спросил кмета, не в город ли они едут и по какому делу.

Тогда он, в свою очередь, задал мне вопрос, не желаю ли я кое-что прочесть.

Получив утвердительный ответ, он развязал трехцветный платок, вынул из него сложенную бумагу и, тряся головой, подал мне:

— Пожалуйста!

Это было прошение на имя окружного мирового судьи, столь оригинальное и преисполненное таких высоких литературных достоинств, что, несомненно, заслуживает внимания читателей.

Вот оно:

«Господин миробой! Судье миробойного суда, в город! Христос воскресе, на многая лета. Здравствуй на царские дни, на славу христианам, на страх басурманам и всяким поганым язычникам и во веки веков.

Посылаем тебе это прошение мы, крестьяне села нашего Сврачева, с кметом, и батюшкой, и Рангелом-чорбаджией, и Топко-чорбаджией, и Иле-чорбаджией, и Мунё-чорбаджией, и Геле-чорбаджией, и Пенё-чорбаджией, и дедушкой Сойдо — прежним кметом, и Тонко-глашатаем, и Кыно-учителем, и Мицо-пономарем, и всеми православными христианами, совокупно со всеми домочадцами, о том, что великое пришло нам утеснение и много честной христианский крест терпит от веры поганской. А узнаешь отчего, и прикажи той беде конец положить. А по-прежнему никак оставить невозможно. Потому и просим, как дойдет до тебя, порешить окончательно. Потому как много страдали мы от турок, поганцев нечестивых, а с какой стати, прости господи, теперь от своего брата страдать? Мы все, как один, присягу дадим, что мельница наша, сельская, а этот мироед забрал ее, и нам теперь страдать приходится. И мироед этот Колю, Божья Коровка по прозванию, ту мельницу за здорово живешь от аги получил. Легко было аге сельскую мельницу Божьей Коровке отдать. А почему не Косте, не батюшке, не чорбаджию какому?.. Да потому — он турецкой веры, поганец, вот где собака зарыта. — Ведь Божья Коровка не бессловесный скот, а все у турок служил, — и сельский батюшка говорит: ровно четырнадцать лет, мол, нельзя его поминать, потому он вере поганой много угождал. Вот ты и пореши наше дело, потому как и мы человеки, как прочие люди: и нам кормиться надо. Да разве все мы теперь не болгары, и ты не болгарин, и царство наше не болгарское? Так неужто не порешишь, как говорится, в нашу пользу? Как тебе говорили поп, кмет и чорбаджии, — того и мы, крестьяне, желаем. Во имя христианства, и веры православной, и честного креста… издалека бьем тебе челом, и близко кланяемся, и слезно молим, сделай, как знаешь, только чтоб покончить. Бай Божил, кмет наш, говорит, что коли он захочет, так стоит ему там в Софии слово сказать другу своему министру — тот как бритвой отрежет; только не хочет он тебе неуважение сделать, мимо тебя прямо в Софию двинуть. Да и нам не надо задаром: и мы, как полагается, по-людски хотим.