Юлий Крелин - Очередь

Таков был тот дурацкий разговор за ужином, в один из светлых вечеров, когда Станислав был вполне, выражаясь нынешним языком, коммуникабелен. Но, очевидно, не чувствуя себя абсолютно правым, прикрывал смущение скоморошьими речами. Они ели сыр с чесноком, и Стас стал объяснять, почему ему не нравится чеснок. Начал подводить очередную теоретическую базу под свои вкусы, желания и неприязни. С той же нагло-виноватой усмешечкой он стал рассказывать, как недавно в одной статье прочел, что сегодняшняя любовь к пище с острым запахом — это атавистическое пристрастие к тухлятинке, к тухлой еде, обычное у наших древних предков — гоминидов, еще получеловеков. Отказываясь от резкого запаха еды, человек-де просто старается уйти подальше от своего прошлого дикарства. Но это ерничанье было лишь остатком былого обаяния Станислава. Лариса закурила и осторожно смахнула из угла глаза слезу.

Потом разговор опять перешел на машину. Стас сказал, что он в эти игрушки больше не играет, снова пожелал ей счастливо кататься. И было ясно, что сам он, как и сказал, для этой никчемной безделицы пальцем о палец не ударит, разве что деньгами будет способствовать этому ее идиотскому счастью рулить на дорогах, от дома до работы. От магазина к магазину.

Катайся! Деньги! Легко говорить. Машина подошла к критическому возрасту, пришел ее срок, надо менять, а как купишь без него? Деньги он даст, но этого мало. Записи на машину давно не было. Когда-то можно было записаться, стать в очередь. Давали тебе номер, и жди себе два года, три, десять, неважно, сколько времени, — придет оно. Сейчас же запись объявляется редко и неожиданно. А на работе в год на всех медиков дали только три машины.

Собственно, потому-то она и вспомнила тот разговор о пьянстве, аэропортах и слабостях человеческих. Все дело в машине. Не в диссертации забота и загвоздка…

Лариса стояла в своем кабинете после операции, стаскивая операционную робу, но все еще оставаясь там, у стола. Иногда уходишь после операции и все неизрасходованные силы отдаются болтовне, чаю, предвкушению радостей или печалей, предуготованных сегодняшней, будущей жизнью или еще более далекой. Или что-то хочешь, о чем-то думаешь или чему-то радуешься, что-то кручинит тебя. А иногда вспоминаешь оконченную операцию, проигрываешь внутри себя все заново: достаточно ли надежно получилось. Конечно, не бывает такого, чтоб недоделал, но степень надежности нередко вызывает сомнение. Ведь снова не полезешь в живот. Все! Зашито. Захлопнута коробочка.

И сегодня Лариса не была уверена в надежности и думала: есть ли ошибка, а если есть, то ее ли это ошибка, ткани ли такие, руки ли не так стали ходить?

Сняла пижаму, надела юбку, натянула свитер, взялась за халат.

Раздался звонок.

— Лариса Борисовна, здравствуйте. Приветствует вас Визиров, из райисполкома.

— Здравствуйте. Я слушаю вас.

— Вы меня не помните?

— Вы уж простите…

— Вам еще звонил двоюродный брат ваш, Григорий Яковлевич. Вспомнили?

— Не припомню. Но это неважно. Вы больны?

— У вас лежала бабушка моей жены.

— А сейчас что? У нас?..

— Нет. Сейчас она дома.

— Что, плохо? Что с ней?

— Все хорошо. Я хотел сказать спасибо. Не вспомнили?

— Нет. Извините. Память плохая стала. Постарела, наверное.

— Как же так? Гриша вам столько раз звонил. Я приходил, из райисполкома.

— А давно?

— Полгода уже.

— О-о! За это время столько воды утекло. Ну, раз все в порядке, я рада. Передайте привет бабушке, больной нашей. Спасибо, что не забыли…

— Как же вы не помните? Из исполкома… Гриша звонил… Она лежала с переломом бедра, непроходимость у нее началась…

— Конечно! На животе рубец от старой операции. Худая. Черная, с сединой? В восьмой палате у окна налево?..

— Да, да!..

— После капельницы лучше стало: я даже думала, от операции убережемся. Думала, обойдется.

— Ну!

— Так и говорили бы: перелом, непроходимость, а то — исполком, Гриша. Перелом помню, как не помнить… И непроходимость — спаечная.

— Ну, слава Богу! Лариса Борисовна, совершенно конфиденциально, и, пожалуйста, никому не рассказывайте. В субботу на пустыре против райисполкома будет запись на машины.

— Объявят?

— Да вы что! Нигде ничего объявлять не будут.

— А как же люди узнают?

— Не волнуйтесь. Кому интересно — звонят, выясняют, а в пятницу мы им скажем.

— Что же мне делать?

— К сожалению, записать я вас не могу, но хирургов, которые оперируют наших близких, мы не забываем. Я думаю, что со вторника надо там занять очередь.