Юлий Крелин - Очередь

— Я не хочу дополнительных ограничений в моей жизни, — говорил он. — Хочу — пью, хочу — курю, никому не мешаю. А так я всю жизнь нарушитель за пазухой. Хочу быть свободным, и потому имущество мое — враг мой. Чем больше человек имеет, в том числе и власти, пусть даже над тобой, женщина, и над машиной, тем меньше у него свободы воли, тем больше ограничений. И, желая всеобщей справедливости, он, то есть я в данном случае, будет стремиться уравнять с собой всех зависимых от него, в данном случае тебя то есть. Тяга к справедливости и равенству. Так что сама катайся. Я для машины пальцем о палец не ударю. Да, мне нравится пить, и я буду пить. А ты катайся, возись с этой лошадью, игрушкой, дополнительной нагрузкой. Мне нужно побольше удовольствий и поменьше обязательств.

Такой разговор состоялся у них в самый разгар работы над диссертацией. В общем, давно, но и не так давно. Лариса перевела тогда речь с машины на выпивку. Только это было бесплодно, тяжело и к сближению точек зрения не привело. Станислав, как всегда, заболтал мысль в философских положениях, остротах, никчемных обобщениях.

— Я понимаю, тебе тяжело, но нечего заводить дурацкий разговор о вредности. Вредно все. Яйца есть тоже вредно — ты же ешь. Оставим лучше… Я снял с себя руководство домом — ты у меня начальник, ты и командуй. Но в одном права: питье плохо тем, что окружающим тяжко. И я стараюсь уменьшить эту тяжесть, стараюсь, чтоб было менее тяжело.

— Тяжело? Не-вы-но-си-мо! Да в конце концов я тебя не вижу, не знаю: пьяный ты несносен, невозможен, ты — это не ты, а мерзостный фантом. Тебя практически нет в моей жизни. Ты сильный человек, питье же — всего лишь человеческая слабость.

— Всего лишь! Ну и пусть слабость! Человек и создается слабостями. Все наши радости — производное, функция наших слабостей. У животного слабостей нет.

— Вот и ты доводишь себя до состояния, когда слабостей твоих уже не видно.

— Полна противоречий! И это она, кто «некогда меня встречала свободного» свободною любовью.

— Не ерничай! Суесловя, ты вовсе слабостей своих не чувствуешь.

— Чувствую, дорогая, чувствую. Оттого и маюсь. А когда человек не мается, он не человек, он только ест, пьет, двигается, да и поступки совершает в основном двигательные.

— Я знаю, говорить ты умеешь!

— И эта женщина меня свободного… Да я просто за слабости. Надо потакать человеческим слабостям. Когда же делаешь все правильно, то способствуешь только тому, что необходимо, целесообразно. Люди тогда — пусть и не животные, но машины, без слабостей, они — компьютеры. Нет печалей — нет и очарованности.

— Стасик, милый, я тебя прошу, побудь хоть когда-то со мной. Колька тебя еще видит, утром общаетесь, у меня же только воспоминания юности… Да еще ночные встречи, когда я тебя все-таки вижу, но ты полумертвый, бездвижный. Лишь иногда прорвешься к тебе — и опять… Порой так хочется сделать что-нибудь назло тебе… ударить, что ли, пока ты не в состоянии ответить. Ударить и душу облегчить.

— Ох, женщина, ты забыла, по-моему, все, что было в эпоху свободной любви и совместных радостей. На работе, например, если вдруг начинаешь замечать, что хочешь сделать «назло» или «из принципа», надо увольняться. Поняла? Что ты диктуешь мне? Что ты знаешь?! Хочешь ударить назло — бей. Когда захочешь — бей, обязательно бей. Не хочешь руководить — бей. Но вообще-то давай уволимся.

— Дурак ты, Станислав. Чтоб из-за водки я забыла, выкинула из жизни все прошлое?! Ты помнишь, как я целые сутки летела к тебе? Сначала самолеты не шли, потом шли, но я не попала, а уже сообщила тебе, что вылетаю. Ты всю ночь сидел, ждал. Когда я не появилась последним рейсом, кинулся в аэропорт. А меня все нет. А я на другом конце маршрута носилась по другому аэропорту. И лишь через сутки прилетела, и ты, бледный, с губами белыми, орал на меня. Я, конечно, была виновата — не надо было звонить, и ты орал, говорил, что я сволочь безответственная. А я видела: любишь. И заходилась, глядя на твои белые губы, и сквозь брань твою слышала, слушала мелодию: «Любит!» И мне хотелось, чтоб ты меня ударил… Как ты был красив, сладкоречив, прекрасен…

— Женщина, по-моему, ты вспомнила уже все, что было и до реставрации Бурбонов…

— Шут! И ты хочешь, чтоб я зачеркнула все это сама, своими силами, руками, головой?! Из-за чего? Из-за водки? Чтоб она была сильней моих человеческих слабостей? Да чего ж я стою тогда? Увольняй! Я почему о водке говорю: не вижу твоих человеческих слабостей. Покажи мне твои человеческие слабости. Ты работаешь, ничего не скажу, пишешь что-то, считаешь, бормочешь, стучишь на машинке, но это все утром. Утром ты человек, творец, может быть. Ну, а мне утром надо на работу, в больницу, утром мы — машины. А вот вечером, когда я расслабилась, очеловечилась и вся наполнена слабостями, твоих слабостей к этому времени уже не нахожу…