Владислав Реймонт - Комедиантка

— Да. Хотела побыть наедине с природой и забыть…

— О чем?

— О жизни! — прошептала она глухо, и в глазах ее заблестели слезы.

— Дитя вы малое. Отчего же это могло случиться? От любви, от гордости, или нужда незваная?

— А если все вместе, разве этого мало, чтобы быть совсем, совсем несчастной?

— Даже все вместе — пустяки; я думаю, в жизни вообще нет ничего такого, что нормального, уважающего себя человека могло бы сделать несчастным. Кто вы? — спросил он после недолгого молчания… — То есть чем вы занимаетесь?

— Я из театра.

— Ага! Мир комедиантов! Подражания, которые потом принимают за действительность, химеры! Это портит человеческую душу. Самые большие актеры — это всего лишь механические игрушки, иногда заведенные мудрецами, иногда гениями, а чаще всего глупцами для потехи таких же глупцов. Актеры, художники, творцы! Все они слепое орудие натуры, которая через них проявляет себя и осуществляет цели, ей одной известные. Им кажется, что они — это что-то важное. Печальное заблуждение! Они лишь инструмент, который будет выброшен, как только перестанет быть полезным.

— Кто вы такой? — не выдержав, спросила Янка, задетая его словами.

— Старый человек, как видите, рыболов и очень люблю побалагурить. О да, я уже очень стар. Прихожу сюда каждый день летом, в хорошую погоду, на несколько часов и ловлю рыбу, если, конечно, клюет. На что вам знать, кто я? Мое имя вам ничего не скажет. Я лишь единица в общей массе, которая получила свой номер при появлении на свет и получит другой, когда уйдет со света. Я маленький человек, к тому же так случилось, что меня давно отнесли в разряд непутевых, — шутливо отрекомендовался старик.

— Я не собиралась вас обидеть.

— А я никогда не обижаюсь. Обиды, радости — это все для глупцов, — пояснил незнакомец. — Человек должен наблюдать и идти своей дорогой, — добавил он, снимая с крючка пескаря.

Янку немного озадачили и его серьезность и решительный тон, не допускающий возражений.

— Вы из Варшавского театра? — спросил старик, снова забрасывая удочку.

— Нет, я в труппе Цабинского, знаете, наверное.

— Не знаю, не слышал.

— Как, ничего не слышали о Цабинском и о «Тиволи», не читали? — удивленно спросила Янка, не понимая, как можно жить в Варшаве и не интересоваться театром.

— Я не хожу в театр и не читаю газет.

— Это невероятно!

— Сразу видно, что вам двадцать лет, иначе вы не восклицали бы с таким удивлением «невероятно!» и не приняли бы меня за варвара или умалишенного.

— Но вы производите такое впечатление, я никогда бы не подумала, что…

— Что я не интересуюсь театром, да? И не читаю газет, так ведь? — докончил он за нее.

— Я не могу даже понять почему?

— Да потому, что меня это не касается, — ответил он просто.

— Вас не касается то, что происходит на свете, как люди живут, что делают и что думают?

— Нет. Вам кажется это, должно быть, чудовищным, а между тем все так просто. Разве наши Матеки, Бартеки и Ягны занимаются театром или мировыми проблемами? Нет, правда?

— Но это мужики, это совсем другое.

— Это то же самое, только для них не существует ни вашей славы, ни вашего величия, им безразлично, были Ньютон и Шекспир или нет. Им и без того хорошо, даже очень хорошо.

Янка молчала; все это казалось ей парадоксальным, даже неправдоподобным.

— Что я могу узнать из ваших газет и театров? Что люди любят, ненавидят, сживают друг друга со свету, что, как и прежде, господствуют зло и насилие, что весь мир и вся жизнь — это огромная мельница, на которой перемалываются человеческие мозги и совесть? Лучше уж совсем ничего не знать.

— Но разве можно так эгоистично от всего отрешаться?

— В этом-то вся премудрость. Ничего не желать для себя, ни о чем не заботиться и быть равнодушным — к этому следует стремиться.

— Неужели можно жить и быть совершенно безучастным?

— Да, но приходит это с жизненным опытом и по здравом размышлении. Не надо забывать, что малейшая радость, минутное удовольствие обходятся нам гораздо дороже, чем они того стоят. Нормальный человек не заплатит тысячу рублей за грушу, скажем прямо, он понимает, что это было бы безрассудством, к тому же он знает цену и этой тысяче и груше, зато из жизненного своего капитала он готов тратить тысячи на такие пустяки, как любовные истории, которые длятся не более, чем надо времени для вызревания двухкопеечной груши. А все потому, что человек забыл, как дорого стоит его жизненная энергия. Его прихоть действует на него так же магически, как на быка красный платок тореадора, человек ослеплен, введен в заблуждение и расплачивается за это частью своей жизни. Большинство людей угасает не в минуту естественной кончины, подобно лампе, в которой нет керосина, а гибнет от банкротства, израсходовав силы на глупости, что в тысячу раз ничтожнее, чем один день бытия.