Владислав Реймонт - Комедиантка

— Не хотела бы я такой холодной, расчетливой жизни, без порывов, любви и мечтаний.

— Мир не канул бы в вечность, если б люди не любили.

— Лучше уж себя убить, чем жить и засыхать, подобно дереву.

— Самоубийство — это вопль страдающего животного, это бунт атома против общих правил, это крик больной души и потому веками может отзываться в пространстве. Нужно сгореть спокойно и без остатка — вот в чем счастье.

— В этом счастье? — спросила Янка, почувствовав, как от слов старика ее пронизывает холод.

— Да, счастье — это покой. Не признавать ничего, убивать в себе желания, стремления, самообольщение и прихоти, зажать душу в кулак, подчинить ее рассудку и не размениваться на мелочи.

— Кто же захочет жить в таком ярме? Какая душа выдержит?

— Душа — это сознание.

— Ничего, кроме каменного равнодушия и покоя! Ничего и никогда! Нет уж, я предпочитаю обычную жизнь.

— Есть еще одно средство от страданий. Оно в единении наших сердец с природой.

— Оставим эту тему, природа меня и без того слишком волнует.

Некоторое время они молчали.

Старик смотрел на воду и бормотал что-то себе под нос, а Янка размышляла.

— Все это глупости! — начал он снова. — Смотрите и любуйтесь хотя бы рекою, этого хватит надолго. Присматривайтесь к звездам, птицам, наблюдайте за деревьями, прислушивайтесь к вихрям, вдыхайте в себя запахи, впитывайте краски — везде найдете небывалые, бессмертные чудеса, испытаете невыразимое наслаждение. Это заменит вам жизнь среди людей. Только не смотрите ни на что глазами простолюдина, а то самое звонкое пение птиц покажется вам кудахтаньем, самые прекрасные леса — топливом, в животных вы увидите только мясо, в лугах — сено, ибо вместо чувств появится тогда расчет.

— Так уж устроен человек.

— Очень немногие читают по книге природы и находят в ней духовную пищу.

Они снова умолкли.

Солнце опускалось за холмы и, будто догорая, светило все слабее и бросало на воду кровавые отблески зари.

Кроны деревьев поникли. Желтые прибрежные пески затянуло серыми сумерками. Далекие горизонты утопали в тумане, который поднимался, как дым от догорающего солнца. Глубокий покой сонно разливался над землей, засыпавшей после дневных трудов.

Янка размышляла над словами старика, и какая-то неясная, тяжелая тоска наполнила ее сердце, мозг застлала смутная тревога, не было сил чему-либо противиться, казалось, будто внутри все онемело.

Она встала и собралась уходить. Стало уже совсем темно.

— Вы не идете?

— Пора, до Варшавы еще далеко.

— Пойдемте вместе.

Он сложил удочку в чехол, пойманных рыбок бросил в жестяную банку и вместе с ней направился к городу.

— Не знаю, как ваше имя, — начал старик неторопливо, — да это и неважно, вижу только, не сладко вам на свете. Я старый сумасброд, как называют меня соседи, старый масон, как окрестили меня городские кумушки, я одинок и, смирившись с судьбой, жду конца. Было время — любил, страдал, но это давно прошло, давно… — повторил он, едва заметно улыбаясь своим воспоминаниям. — Самое ценное в человеке — то, что он умеет забывать, иначе нельзя было бы жить. Неинтересно все это, правда? Я иногда начинаю бредить и ловлю себя на том, что говорю сам с собою. Многое уже не помню, все-таки старость. У вас хорошее лицо, и я как человек бывалый советую: всякий раз, когда страдаешь, разочаровываешься, когда удручает жизнь — беги из города, иди в поле, дыши чистым воздухом, купайся в лучах солнца, смотри на небо, думай о вечности, молись… и забудешь обо всем. Почувствуешь себя лучше и станешь сильнее. Убожество нынешних людей — от внутреннего одиночества, оттого, что они отошли от бога и от природы. И еще скажу вам: прощайте чаще, имейте ко всему жалость. Люди бывают злы от глупости, а вы будьте доброй. Самая великая мудрость в доброте. Не растрачивайте сил на глупости, Я тут бываю каждый день, если не очень холодно. Может, еще встретимся. Ну, будьте счастливы. — Он кивнул ей на прощание и приветливо улыбнулся.

Янка долго смотрела старику вслед, пока он не исчез из виду где-то возле костела Девы Марии. Она даже протерла глаза: ей вдруг показалось, что все это галлюцинации.

— Нет, — прошептала Янка, все еще чувствуя на себе чистый, умиротворяющий взгляд старика и слыша его голос.

— «Будь доброй! Молись! Прощай!» — повторяла она, проходя по улицам.

«Прощай!» И перед глазами встал театр и целая галерея лиц — Цабинский, Майковская, Котлицкий, мадам Анна, Совинская, она вспомнила те дни, когда голодала, страдала, когда было унижено ее человеческое достоинство.