Владислав Реймонт - Брожение

Бартек перешел мост, и по аллее вековых лип, которая тянулась вдоль песчаной дамбы, ограждавшей реку, направился к усадьбе, издали белевшей колоннадой портика; окна второго этажа и двух надстроек ярко сверкали под остроконечной крышей, отражая лучи солнца. Бартек обошел огромную клумбу, засаженную вместо цветов картофелем и окруженную изгородью из кустов барбариса, наполовину уже засохших, и повернул к стоящему в тени каштанов флигелю, от которого шла к дому крытая галерея с выбитыми стеклами и лишь кое-где уцелевшей дощатой обшивкой. Он заглянул через открытое окно в кухню.

— Магда, где хозяйка?

Магда кивнула головой на сени и продолжала разминать картофель в большой лохани, над которой клубился пар.

На пороге просторных сеней сидела старуха Гжесикевич в старом, потертом кресле, из которого вылезал волос, и, держа на коленях решето, обдирала перья. Она поминутно бросала взгляд на клумбу и широкий двор, с трех сторон окруженный постройками и отделенный от парадного входа плетнем и рядом тонких тополей с засохшими верхушками.

Бартек снял на крыльце шапку, вывернул сумку и достал газеты.

— Принес от барышни письмо? — добродушно спросила хозяйка, поднимая бледное морщинистое лицо с серыми быстрыми глазами.

— Ага. Барышня велели войти в комнату, велели передать письмо и велели всем низко кланяться, хе-хе…

— Барышня уже здорова?

— Видать, здорова, в письме, должно быть, все написано, вот только лицом бледна и говорит тихонько, едва расслышал. А еще спрашивали, давно ли у хозяев служу, хе-хе! — Он засмеялся: ему было смешно, что Янка не знает, а ведь знают все, даже евреи в Мехове, что он у Гжесикевичей с детства. — Спрашивали, здорова ли старшая пани, значит, вы. Говорю — здоровы. Велели кланяться — вот я и пришел.

— Больше ничего не говорила? — спросила старуха, она была любопытна.

— Хе-хе!.. Спрашивали, как зовут? Меня, значит. Да Бартек, говорю. Давно у хозяев на службе? А всегда, говорю, хе-хе! А старшая пани здорова? А здорова! — заладил он по-прежнему.

— Ступай теперь, Бартек, на кухню, поможешь Магде снести свиньям корм, да смотри не балуй там, а то попадет, — пригрозила она.

Бартек повесил в сенях сумку и пошел, но тут же вернулся, комкая в руках шапку, почесывая в затылке, переступая с ноги на ногу и робко посматривая на старуху.

— Чего тебе?

— Да вот… может, вы, — сказал он, кланяясь и целуя старухе руку, — замолвите за меня словечко пану, а то в голове у меня все перепуталось: эти вот письма, что пан велел на почту снести, поедут на паровозе завтра, завтра, значит, а не сегодня. А пан наказывал: синее на паровоз, а белое пану начальнику. Иду я лесом, по сторонам гляжу, а в башке-то все и перепуталось: думал, синее начальнику, а белое на паровоз. А начальник давай орать на меня: ведь надо было белое начальнику, а синее на паровоз, а в лесу-то у меня все вдруг и перепуталось, синее…

— Хорошо, хорошо, — перебила Бартека старуха, не понимая толком, чего он хочет. Она отставила решето и, взяв осторожно через красный домотканый передник письма и газеты, пошла на кухню, а оттуда крытой галереей в комнату сына, угловую, во втором этаже. Она шла тихо по просторным с позолотой на почерневшем потолке залам, где стояла старинная, подобранная со вкусом мебель и были развешаны запыленные картины.

Усадьба была поистине барская. Гжесикевич купил ее на аукционе со всем, что в ней находилось. Имение, состоявшее из громадного участка земли и леса, после смерти застрелившегося в припадке безумия помещика было продано с молотка его бесчисленными кредиторами.

Старики Гжесикевичи жили во флигеле; усадьба была для них слишком велика и шикарна, они не умели ходить по паркету и коврам, жить среди бархата, шелка, бронзы. Вся эта роскошь сковывала их, они чувствовали себя в этом доме стесненно, словно в костеле. Анджей занимал лишь две комнаты во втором этаже, оттуда виден был как на ладони весь двор и поля; остальные комнаты пустовали. На одной половине была в беспорядке свалена мебель, другая служила складом для упряжи и железного лома.

Старуха шла медленно, приподнимая подол серого шерстяного платья; пыль толстым слоем покрывала пол и ковры. Старуха Гжесикевич внимательно осматривала комнату за комнатой, мысленно выбирая жилище для будущей невестки. Весь этот дом, несмотря на огромное количество богатой обстановки, вызывал грустное чувство своим запустением. Многие окна были заколочены досками, разбитые стекла заклеены бумагой, заткнуты соломой; мебель со сломанными ножками, отклеившейся фанеровкой была больше всего похожа на рухлядь из еврейской лавки старьевщика. Мраморные резные камины с решетками из золоченой бронзы забиты мусором. Тяжелые бархатные и шелковые портьеры над дверями были оторваны наполовину, некоторые картины выпали из рам и валялись в пыли; штукатурка кое-где обвалилась и толстым слоем лежала на консолях потемневших, опутанных паутиной зеркал, на столиках с инкрустацией из драгоценных пород дерева и золоченой меди.