Владислав Реймонт - Брожение

Когда волнение улеглось, Янка уже спокойнее взглянула на Залескую. В ее сердце не осталось ничего, кроме жалости.

Залеская стала торопливо одеваться.

— Спешу на урок, это очень далеко — в Иерусалимской аллее.

— Возьмите извозчика!

— Ба! У меня на обед не всегда есть двадцать грошей, — тихо сказала Залеская.

Янка вскочила как ужаленная: она вспомнила свои голодные дни, проведенные в театре, и ее охватила такая боль, что она тотчас простилась и убежала из этого нищего дома. В ближайшей кондитерской она написала наспех записочку, приложила к ней все деньги, которые у нее были с собой, и послала Залеской, прося их принять.

Янка почувствовала, что любое добро, которое делаешь людям, — огромная радость, и она тут же решила, что всерьез займется Залеской.

«Ядвига поступила бы так же», — думала она по дороге на вокзал, довольная своим решением, принятым под влиянием встреч с Ядвигой. Она почувствовала такое удовлетворение и радость, что даже не удивилась, увидев у вокзала Анджея.

— Ты здесь? Давно приехал?

— Я получил телеграмму, что машины, которые я заказал, уже в Варшаве, кроме того, хотел сделать тебе сюрприз… вот и приехал, — спокойно объяснил он, но в глазах у него светились беспокойство и боль оттого, что ему приходится лгать ей.

— Я сейчас была у Залеской… — И она принялась рассказывать ему все, что видела и слышала, умолчав лишь о деньгах и своем решении.

В вагоне Анджей сидел бледный, опустив глаза, отвечал ей односложно и часто невпопад. Когда поезд тронулся, он начал наблюдать за выражением ее лица, отыскивая на нем следы смущения и растерянности. Он часто заглядывал в соседнее купе, где ехал Орловский с надзирателем; постепенно овладев собой, он стал заботливо расспрашивать, как она провела день.

Его душила ревность. Он простил ей все, все забыл, но не мог забыть анонимного письма: кошмар воспоминаний терзал его немилосердно.

Он безумно ревновал ее к прошлому, ему чудилось, что в ней еще горит огонь прежней любви, и часто, обнимая и целуя ее, он замечал, что она как-то странно смотрит на него, будто вспоминая кого-то. Тогда он приходил в ярость и исчезал на целые дни. Но, охладев, приходил к выводу, что он глупейший человек в мире, что его предположение — безумство, и доказательства этих подозрений казались ему теперь непростительной глупостью.

Он отправился за ней в Варшаву: его угнетала нелепая мысль, что, быть может, она поехала на свидание с тем…

Но сейчас, увидев ее спокойное лицо, открытый взгляд и гордо поднятую голову, он устыдился своих подозрений и не в силах был осуждать ее. Уже перед Буковцом ему захотелось встать перед Янкой на колени, целовать ей ноги и вымолить прощение.

Янка заметила его странное состояние, но не стала задумываться над ним. Она скользнула взглядом по его загорелому лицу, ясным, сияющим глазам, словно это были неодушевленные предметы. С некоторым удивлением она отметила, что беспрестанный шум города, его суета — вся эта жизнь, по которой она так тосковала, утомила ее и вызвала отвращение. Уехав из Варшавы, она с нетерпением считала станции, отделяющие ее от Буковца.

— Почему мы так медленно едем?

— Как обычно.

— Ты не против, чтобы поселить отца в угловой комнате?

— Мне все равно, лишь бы ему было хорошо.

— Во всяком случае, в Кроснове ему будет лучше, чем в больнице.

Янка смолкла, поймав себя на том, что она думает о Кроснове, что ее тянет туда какая-то неведомая сила.

Янка была очень рада, когда вернулась домой. Здесь она почувствовала себя далеко от всего того, что напоминало ей прошлое и могло смутить спокойствие ее души, которое постепенно приходило на смену недовольству.

Орловского устроили так, как хотела Янка, приставили к нему мальчика для услуг. Орловский покорно принимал все. Он по-прежнему писал рапорты, исполнял воображаемую службу или гулял по парку. Барьером отгородили ему длинную, не заслоненную деревьями тропинку вблизи озера, и в этом загоне, перебирая рукой по поручню, он ходил целыми часами, разговаривал, временами ссорился с самим собой, иногда бил прислуживающего ему мальчика. Так текла его жизнь.

Скоро все привыкли к нему и перестали им интересоваться. Лишь старик Гжесикевич, которого огорчало увеличение расходов, не забывал о нем. Вначале Гжесикевич обходился с больным почтительно — он в Буковце привык уважать его как чиновника, но вскоре стал относиться к нему и его убожеству по-мужицки, то есть едва ли не с ненавистью.