Владислав Реймонт - Брожение

— Что мне надо? Чего я хочу? — повторила Янка, но не смогла выразить свои требования немедленно, как не смогла сделать это и после. Ее стремления были так расплывчаты и неясны, что больше походили на мечты. «Чего я хочу?» Этот простой вопрос ошеломил ее, ударил, словно обухом по голове, и она шла, оглушенная, беспомощная, напрасно силясь вырвать из себя то единственное слово, которое определило бы ее намерения.

Они вошли в больницу; темные стены, мертвая тишина, нарушаемая эхом отдаленного смеха и воплей, это гекатомба людских душ дохнула на нее ужасом, и она почувствовала все ничтожество своего существования.

— Они тоже чего-то хотели и к чему-то стремились! — тихо сказал доктор, введя Янку в палату Орловского, который поднялся при их появлении.

Янка хотела обнять отца, но он, попятившись, обратился к доктору:

— Ага! Ты здесь, вот послушай, какой рапорт мы написали.

Орловский принялся рыться в кипах бумаг. Говорил он бессвязно, без конца застегивая мундир, который все время расстегивался, и привычным движением поглаживал подбородок. Он был безобразен: ни усы, ни борода, ни волосы на голове не выросли после ожогов; его череп представлял собой красно-желтый шар, перерезанный шрамами, синей линией рта и багровыми глазницами.

— Пойдемте. Раз не узнал вас, значит уже не узнает. Я сам займусь его отправкой в Кроснову. Встречайте нас на станции. А пока до свидания.

Не сказав ни слова, Янка вышла. Только на улице отдала она себе отчет в происшедшем. Она поразилась, что вид отца не тронул ее: она не чувствовала ни боли, ни жалости, ей страшно было признаться самой себе, что этот несчастный, больной старик был ей почти безразличен.

«Но почему?» Она не стала искать ответа на этот вопрос и направилась к Залеским. Они переехали с Пенкной. Янка с трудом достала их новый адрес; до вечера оставалось еще много времени, и она отыскала их где-то на Хлодной, на четвертом этаже, в грязном, кишащем оборванной детворой доме. Не притрагиваясь к липким от грязи перилам, поднялась она по заплеванной лестнице, пропитанной кухонным смрадом и вонью, направилась по узким коридорчикам, забитым всяким хламом; проходя мимо приоткрытых дверей, она видела нищету крошечных комнат и жалких, растрепанных женщин, стирающих белье. Всюду чад, копоть, грязь.

Залескую она застала за фортепьяно.

— Пани Янина! Пани Янина! — воскликнула она, бросаясь Янке в объятия и плача от радости. Она сбросила со стула разный хлам, ногой задвинула его под кровать; с обычной своей беспомощностью суетилась она в крохотной каморке с одним окном, загроможденной развалившейся наполовину мебелью.

— Как вы добры! Мне никогда не забыть этого, никогда…

Она опять заплакала и принялась вытирать глаза грязным передником. — Вацек, Хеля! — крикнула она в окно и, повернувшись к маленькой, темной кухне, позвала:

— Вероника! Боже, когда нужно, никого нет! Какой сюрприз, какой сюрприз! — кричала она вне себя, но, заметив, что Янка молчит и с жалостью осматривает ее убогую комнатушку, она села, сложила на коленях руки, с усилием подавляя рвущийся из души вопль. На ее некрасивом, похудевшем и постаревшем лице застыло отчаяние; незавитая гривка волос, словно порыжевший мох, обрамляла ее морщинистый лоб, а толстый слой пудры, размытый слезами, осыпался на темный воротник платья, висевшего на ее худых плечах, как на вешалке.

— Панна Янина! Если бы вы знали, как я несчастна! — Она долго и тихо плакала, тихо и долго рассказывала: муж отправился в Милан учиться пению; она по-прежнему дает уроки; ей с детьми хватило бы денег, но приходится еще мужу посылать в Милан — меценат почти ему не помогает; в довершение всех бед, Хеля упала с лестницы; сейчас она заложила все, что было возможно, а получить хороших уроков не может, так как у нее нет даже приличного платья и туфель.

Время от времени она прерывала свой рассказ, вскакивала с места и, хватаясь за голову, возбужденно говорила:

— Я выдержу, непременно выдержу! К весне кончит учиться муж, а зимой, возможно, мне удастся дать концерт! — Она ходила из угла в угол и понемногу успокаивалась; сквозь неудержимый поток слез и отчаяние, светившееся в ее карих глазах, в них вспыхнула надежда на успех, славу, богатство. Прижавшись к Янке, как ребенок, она жаждала услышать от нее слова ободрения.

— Ведь так будет, правда будет?

— Конечно. Вы так ждете и надеетесь, что ваши желания обязательно сбудутся, — тихо ответила Янка, охваченная болью сострадания; она, как ребенка, гладила ее по голове и целовала в лоб и глаза, вселяя в нее надежду и веру в будущее. Она вспомнила свое прошлое, и ей показалось, что это она сама плачет, страдает, рвется из когтей нужды. В Залеской она увидела себя — прежнюю, теперь уже умершую Янку; только сейчас она поняла, что больше сочувствует ее бедственному положению, чем обманутым надеждам.