Казимеж Тетмайер - Ha горных уступах

Когда снопы нужно было на воз подавать или на омет вскидывать, ты бы посмотрел на них. Сильные были девки! И работящие, и проворные, и красивые. Так и созданы для замужества. Но кто бедную девку возьмет? Дурак разве, или старик, которому другой не дадут. Девки Копинского были настоящие Цапки: сильные, работящие, проворные, красивые. Только приданного у них было: камней немного, лесу ни пяди, земли десятина (да и то еще какой!), постройки — Боже ты мой, Боже; воды, сколько влезет; у каждой по две рубахи, по две юбки, по одной повязке и по одному платку на голову; на троих один тулуп — от матери остался. Зимой так по очереди и выходили. Кто ж возьмет такую?

И никуда они никогда не ходили, ни на свадьбу, ни так повеселиться к кому-нибудь: не в чем было.

— У Кубы Водяного всегда весело, — говорили люди, — девкам никуда и бегать не надо. Вдоволь и дома напляшутся, когда холодно, а животами как играют! — у них-де в пустом брюхе играет.

И никто их не звал. Кому охота нищих сзывать? Только нищему.

Девок Копинского, которых звали, по матери, Цапками — часто так и называли «нищенками».

Они плакали от этого.

Жил Куба над водой у берега, на пустыре. Нигде вокруг ни одной избы. Лес кругом, но чужой. Вот это были хозяева, чей лес был. У многих было по нескольку коров, по нескольку десятков овец, по три, по четыре лошади. У Копинского и коровы не было — одна лишь коза.

Девки питались летом грибами, ягодами, которые собирали в лесу. А зимой или весной — не приведи Бог! По два, по три дня ничего в рот не брали, кроме щепотки муки, разведенной в воде. А когда Улька украла раз у Павлицы кусок овсяного пирога — то-то праздник был!

Росли они — воздухом и водой — дико, как ели в лесу. По целым месяцам не видывали человека по близости.

Хоть Рузе было двадцать лет, Ульке девятнадцать, а Викте семнадцать, ни один парень к ним не шел. Ободранные они были, жалкие, худые, грустные. Хоть и красивые. У Рузы волосы были черные и глаза черные, горели, точно искры. У Викты и у Ульки волосы были светлые и глаза светлые, и тоже точно искры. Кости у них были гибкие, сильные, но тела на них не было — не из чего было толстеть. Никто бы не полакомился ими.

И они тоже, точно воли Божьей не чуяли… Ведь девкам о чем думать? О парнях. А тут надо было думать о голоде и о холоде, как бы с голоду не помереть, как бы от холода не замерзнуть. Не почуять Божьей воли такому человеку.

Надоела, наконец, Кубе эта нищета, да и смех людской: «Куба Водяной! Куба Водяной!..» Накажи их Господь!

Раз осенью, когда все уже согнали с гор скотину, Куба сказал дочкам:

— Ели вы сегодня что-нибудь?

— Бруснику.

— А есть хочется?

— Хочется.

Помолчал немного Куба.

— Жаль было бы вам избу бросить?

— Зачем?

— Чтобы уйти из нее, куда глаза глядят.

— Куда?

— В мир.

— Зачем?

— За хлебом.

— Да куда же?

Помолчал опять немного Куба.

— Девки! — говорит он через минуту.

— Ну?

— Соберите из сундука, что там есть. Тряпки какие, холст. В узелки свяжите.

— Пойдем разве?

— Пойдем.

Забрали все, что было.

— Тятька! — говорит Викта, — возьму я образочек этот; он после матери покойницы остался.

И снимает со стены над постелью образочек святой Женевьевы.

— Возьми, — говорит Куба.

— А я возьму топор, — говорит Руза.

— А я козу, — вставляет Улька.

— Куда же мы пойдем?

— За мной идите.

Вышли. Запер Куба избу. Оглянулся на нее, вздохнул, плюнул и махнул рукой.

— Пойдем.

Пошли за ним девки. Прямо к берегу, за воду, в поля. К Пардуловке, от Пардуловки к лесу, потом в Татры. Прошли Белые Воды, над лесом, подошли к Зеленому Озеру, к Железным Воротам. Было еще рано, есть страшно хотелось, а из дому нечего было взять. Щипали только бруснику по дороге.

— Тятька, я дальше идти не могу, не поевши, — говорит Викта.

— Что ж я тебе дам?

— Куда мы пойдем, тятька? Туда, в горы? — говорит Улька.

— Да.

— Да ведь там и брусники нет, — говорит Рузя.

— Нет.

Замолчали.

Коза пасется на траве; жует траву. Рузя поднялась с земли, взяла топор, подошла к ней — трах ее обухом по лбу. Коза упала, даже не застонав. Рузя перерезала ей горло острием топора.

— Тятька, разводи костер, — говорит.

— Ты мою козу убила, — кричит Улька.

— Да ведь она и так бы туда не дошла — говорит Рузя, показывая на скалы.

— Тосковать я по ней буду, — говорит Викта.

— Коза моя была, — говорит Улька.

— Как твоя, так и моя, — говорит Рузя.

— Да ведь я ее из дому вывела!