Конрад Эйкен: Уэст-энд

Я разглядел всё, придерживая дверь, пока она проходила, и вдруг обнаружил, что улыбаюсь ей, чтобы скрыть свои истинные чувства. Я боялся, что она разгадает мое отношение, и это больно заденет ее. Не подумает ли она, совершенно справедливо, что мне неловко оказаться в ее компании? Поэтому я ободряюще улыбнулся, но должен признаться, что улыбнулся и потому, что в ее лице и в усталых синих глазах было нечто вызывающее симпатию. Это было увядшее лицо: бледное там, где полагается быть румянцу, и с красными пятнами, где им быть не следует, но притом не лишенное очарования, а когда‑то — просто милое. Милое, но слабое. Очаровательное, но обреченное на поражение. Тяжесть жизни оказалась не по ней, и она вошла — это я понял с первого взгляда — в ту бесчисленную армию дамочек, которые без излишней гордости посещают по вечерам «семейные бары»… Она признательно улыбнулась в ответ, взяла меня под руку и мы завернули за угол Кингс Нед. Лил уже довольно сильный дождь, и возможность оказаться в теплом пабе представлялась очень заманчивой.

В укромном уголке бара стоял столик под зеленым сукном с аспидистрой (в горшке из поддельной майолики с ужасной росписью) и грязным бокалом, на стенках которого остался венец от пены портвейна. Я убрал бокал и принес два полных.

— В такой вечер, — сказал я, — нет ничего лучше портвейна. Особенно разливного, из бочки: какой угодно портвейн в непогоду.

— Вы любите разливной?

— Не для всех случаев: пожалуй, он слишком сладок.

— Ах, как я люблю сладкое!

Она сняла черные перчатки и поднесла бокал к губам.

— Здесь в этом баре хороший портвейн, — добавила она. — Я часто сюда захожу, каждый раз после кино.

— А вы часто бываете в кино? — спросил я.

— Да, раза три–четыре в неделю.

— Вы что же, смотрите одну и ту же картину по несколько раз?. Можно ли такое вытерпеть?

Она смущенно хихикнула — когда она была помоложе, такому, наверно, сопутствовал румянец — и опустила глаза на стол, вращая пальцами ножку бокала.

— Не ради развлечения, конечно, — уточнила она.

— Н–да, ясно.

Наступила неловкая пауза. Я пригубил портвейн.

— Мне нет надобности прикидываться, — продолжила она, — вы поняли, кто я, и я не стыжусь. Жить‑то как‑то надо, а бывают способы и похуже. Я — закоренелая грешница.

II.

Она расстегнула горжетку на шее и довольно грубо, будто с вызовом, бросила ее на свободный стул, изобразив при этом некое подобие лукавой улыбки. Уголки губ, впрочем, тут же опустились, приняв обычное выражение мягкого каприза. Моя ответная улыбка, пожалуй, слишком затянулась. Она достала из сумочки помаду и подправила губы.

— Всё равно бестолку, — сказала она с легкой усмешкой, — портвейн всё смоет… Сколько мне, по–вашему, лет?

Приятельски посмотрев на нее, я назвал возможно более лестную цифру, и она поправила, что ей пятьдесят три. Прочитав на моем лице неискреннее удивление, она добавила, что была замужем и у нее есть пятнадцатилетний сын. Это произвело на меня впечатление.

— Неужели? Никогда бы не сказал…

— Почему же? Я хорошая мать, даже если не следует так о себе говорить.

Я спросил, живут ли с ней ее муж и сын. Она ответила, что мальчик с ней, а муж — нет. С самого начала что‑то между ними не клеилось. Он служил в армии, а все несчастья начались, когда его послали в Индию. Он всё время порывался забрать их туда, но так и не забрал. Писал ей редко, и денег почти не присылал. Она догадывалась, что у него там романы «со смуглыми», и он всё тратит на них. Как бы то ни было, ей с сыном приходилось туго, а она даже не знала его адреса.

— Впрочем, для нас это было скорее облегчением, — продолжала она, — потому что дома он вечно пил и проигрывался на скачках. Жизни от него не было… — Она выразительно пододвинула ко мне двумя пальцами свой пустой бокал.

— Возьми мне еще, будь хорошим парнем.

Я сходил к бару и вернулся с полным бокалом. Снова сев за столик, я начал что‑то говорить о «длительной разлуке» супругов, которая ведет к их отчуждению. Она смотрела на меня цинично, или хотела казаться циничной, но покрасневшие в уголках суженные веки и блуждающие голубые глаза совсем не соответствовали такому выражению. Попытка вызывающего цинизма казалась жалкой.

— Ничего подобного, — сказала она, — я была рада отделаться от него, как и он от меня. Как муж — он был пустое место.

— Значит, сейчас вы живете с сыном, — сказал я. — Это, должно быть, не просто.

Она задумчиво покачала головой и, словно отрешившись от разговора, осмотрела стол, посыпанные опилками полы и пососала нижнюю губу. Портвейн навел румянец на ее поблекшие щеки и вселил в нее — мне это было очень заметно — то состояние мечтательного блаженства, в котором человек совершенно равнодушен ко всему окружающему. Она о чем‑то вспоминала и думала, не слишком ли скучно будет об этом рассказывать. Может быть, она вспоминала, как часто уже до этого она пересказывала свою жизнь посторонним. Имело ли это какое‑то значение? Ровно никакого. И никаких последствий. Она жила равнодушно и равнодушно рассказывала об этом. История в любом случае безнадежная, хотя и не лишенная занятности. Можно рассказывать и не рассказывать.