Йозеф Рот - Отель «Савой»

Пыль многолетних странствований покрывает их сапоги и лица. Одежда изорвана; их палки неуклюжи и потерты. Они являются всегда одним и тем же путем; они не едут но железной дороге, они шествуют пешком. Они целыми годами шли таким образом, прежде чем прибыть сюда.

Им ведомы чужие страны и чужая жизнь. Самим им, подобно мне, пришлось скинуть с себя много жизней. Они — бродяги. С удовольствием ли они направляются дальше в путь? Не лучше ли им было бы остаться на той великой родине, чем возвращаться в свою маленькую отчизну, к женам и детям и теплу родных очагов?

Они бредут домой, быть может, не по своей воле. Их уносит к Западу, как рыб в известные времена года.

Целыми часами мы со Звонимиром простаивали на окраине города, там, где находятся бараки, и выискивали среди возвращавшихся хотя бы одно знакомое лицо.

Многие прошли мимо нас, и мы их не узнали, хотя нам, наверное, вместе с ними приходилось стрелять и голодать. Когда видишь такое множество лиц, не узнаешь в конце концов ни одного. Они похожи друг на друга, как рыбы.

Печально, что мимо меня проходит человек, которого я не узнаю, хотя мы с ним в продолжении известного времени делили смертельную опасность. В самую страшную минуту своей жизни мы слились в чувстве нераздельного ужаса, — а теперь мы не узнаем друг друга. Я помню, что я испытывал такую же печаль при встрече с одной девушкой. Мы встретились в поезде, и я не знал, спал ли я с нею или же только отдал ей в починку свое белье.

Некоторые из возвращенцев, подобно нам, пожелали остаться в этом городе. В отель «Савой» прибыли новые постояльцы. Комната Санчина также была уже занята. Алексаша на три дня должен был уступить свой номер 606. Заведующий заявил, что он вполне вправе сдать незанятую комнату. Отдавая свои ключи, я слышал, как Игнатий спорил с Александром.

Многие, у кого не было денег на отель «Савой», устроились в бараках.

Казалось, должна была начаться новая война.

Таким-то образом, все повторяется: снова поднимается дым из труб бараков, перед дверями валяется картофельная шелуха вместе с косточками от плодов и гнилыми вишнями и белье развевается на протянутых веревках.

В городе становилось жутко.

Видны были нищенствующие возвращенцы. Они не стыдились этого. Когда-то они ушли сильными и гордыми людьми, теперь же им было невозможно отвыкнуть от попрошайничества. Лишь немногие искали работу. Большинство обворовывали крестьян, тайком вырывали картофель с грядок, резали кур, давили гусей и грабили амбары. Всё они тащили в бараки и варили. Они не вырывали отхожих ям: их можно было видеть сидящими по краям дорог и занимающимися отправлением своей нужды.

Город, не имевший канализации, и без того весь провонял. В пасмурные дни у краев деревянных тротуаров, в узких, неровных канавках скапливалась черная, желтая, густая, как глина, жидкость, фабричная грязь, еще теплая и дымящаяся. Это был богом проклятый город. Тут разило так, как будто над ним, а не над Содомом и Гоморрою пронесся смоляной и серный дождь.

Бог карал этот город промышленностью.

Здесь привыкли к периодическим появлениям возвращенцев. Никакие власти не тревожили их. Быть может, полиция боялась этого множества смело-отчаянных людей и желала избежать волнений. И без того уже в течение четырех недель бастовали нейнеровские рабочие. Если бы дело дошло до борьбы, в ней приняли бы участие возвращенцы.

Они шли из России и несли с собою дыхание великой революции. Казалось, революция изрыгнула их на Запад, подобно извержению лавы из пылающего кратера.

Бараки долгое время пустовали. Теперь они вдруг так оживились, что можно было подумать, что не сегодня-завтра они придут в движение. Ночью в них горели жалкие сальные свечи, но царило дикое веселье. К возвращенцам приходили девушки, пили водку, плакали и распространяли сифилис.

Мой друг Звонимир посещает бараки, так как он любит возбуждение и волнение и увеличивает их своим присутствием. Он рассказывает голодающим о богачах, ругает фабриканта Нейнера и повествует о голых девушках в баре отеля «Савой».

— Ты преувеличиваешь! — говорю я Звони миру.

— Так и нужно; иначе они не поверят ни одному твоему слову, — отвечает он.

Он в таких густых красках рассказывает о смерти Санчина, как будто он при ней присутствовал.

У него удивительная способность описывать; его речи полны дыханием жизни.

Возвращенцы внимают ему; затем они начинают распевать песни, каждый поет песнь своей родины, и все они звучат одинаково. Они поют песни чешские и немецкие, польские и сербские, и всем им присуща одинаковая грусть, и все голоса одинаково грубы, деревянны и кричащи. И тем не менее мелодии звучат так красиво, как красив бывает иногда звук старой, безобразной шарманки в мартовские вечера, раннею весною, по воскресным дням, когда улицы пустынны и чисто выметены, или как чуден бывает звон больших колоколов, по утрам разносящийся над городом.