Валентин Рыбин - Разбег

– Спасибо, Иван Алексеевич. Сын у меня — еще тот парень. Ну и, конечно же, большой тебе привет от Назимы и Кадыр-аки. Они тебя чуть не каждый день вспоминают. В гости зовут.

Иргизов налил вина в стаканы.

— Ну что ж, за твой приезд, за рождение сына.

— Да я же не пью, Иван Алексеевич, знаете же!

— Ну за рождение сына надо бы выпить, — возразил Иргизов. — Кстати, с отцом-то хоть встретился?

— Пока нет.

— Отыщи его побыстрее, не то обидится.

— Ничего, перенесет. — Акмурад пригубил вино и поставил стакан.

— Все-таки, зря ты с ним так резок, — сказал Иргизов. — Конечно, виноват он. Но если разобраться как следует — заглянуть, так сказать, в человеческую психологию, то можно и простить ему. Человеку, тем более взрослому, нужны долгие годы, чтобы переродиться в своих взглядах на жизнь. С тобой было проще, Акмурад. Ты пришел в Красную Армию едва оперившимся птенцом. Попал под крылышко этаких мощных петухов-бойцов, вроде Морозова, Мелькумова. Они тебя вырастили, дали тебе бойцовские крылья. А отец твой, считай, почти до сорока лет учился жить по старому. Он усвоил назубок все выгоды и просчеты этой несправедливой жизни. Об обычаях не говорю: они с молоком матери вошли в его сознание. Ты не серчай на отца, Акмурад, нельзя так.

— Я не серчаю, Иван Алексеевич, я боюсь его, — признался Акмурад. — Артык-председатель все время напоминает мне: «Ох, Акмурад, чует мое сердце, да и ум подсказывает — не все золотишко отдал Каюм-сердар государству. Отдал половину, а может быть и больше твоему отцу Аману. Ты «расколи» отца. Если признается — ему же лучше будет. А утаит опять, тогда не только ему, но и тебе не поздоровится. Боюсь за отца. Наверное, Артык прав.

— Да, Акмурад, категоричны мы с тобой, — неторопливо, взвешивая каждое слово, заговорил Иргизов. — Мы с тобой воспитаны в строгом революционном духе. Точнее говоря, я сам тебя воспитал в этом строгом духе. Было время — брат не щадил брата, отец — сына, сын — отца. В жестокой классовой борьбе, в ее бескомпромиссности гибли люди за одно необдуманное слово, за одно неловкое действие. Нам некогда было разбираться в поступках, мешающих нашему пролетарскому делу. Время наложило на нас с тобой отпечаток строгости и недоверия, но именно время должно сделать нас мягче и доверчивее, ибо меняются времена. В чем, собственно, истина? Да в том, что непременно надо оставаться Человеком с большой буквы. Человечность — превыше всего, Акмурад. Ты посмотри с этой нравственной высоты на своего отца. Я бы на твоем месте простил ему. Ведь прощен же он Советской властью! Прощен, поскольку степень ее милосердия выше твоей. Но ведь ты — сын Амана!

— В том-то и дело, что сын, — вздохнул Акмурад. — Чужого отца я тоже могу простить, а своего, которого столько лет боготворил и вдруг разглядел в нем приспособленца, простить трудно.

— Но не потрясать же тебе всю жизнь перед ним кулаками, сжигать подозрением! Я не заставляю тебя менять своих взглядов, но поведение свое смени — стань терпеливее. У тебя, слава аллаху, за плечами военное училище, десятилетка, партийная школа. Собственно — ты не только красный командир, но и педагог-воспитатель. Вот и воспитывай отца, как воспитываешь своих подчиненных артиллеристов. Не думаю, чтобы ты потрясал перед ними руками и метал громы и молнии.

Толковали они на эту тему до десяти. Потом Иргизов собрался встретить Нину. Предупредив Сережку, чтобы заканчивал игру и ложился спать, он вышел с Акмурадом со двора. Вместе дошли до гостиницы. Здесь Акмурад остановился:

— Ладно, Иван Алексеевич, встретимся еще — я несколько дней буду в Ашхабаде. Но если вдруг не увидимся, то тогда — летом. Наверное вам не придется в это лето ехать на раскопки. Имею личное задание Морозова вытянуть вас на военные сборы.

— Ну что ж, как говорится, встряхнем стариной! — Иргизов подал руку. — Передашь мой поклон Сергею Кузьмичу.

На следующий день инспекторская комиссия занималась смотром лошадей конезавода. Представители округа сидели во дворе на длинной скамье и смотрели, как конюхи, одного за другим выводили скакунов из конюшни и гоняли по кругу, показывая масть, стать и норовистость каждой лошади. Аман, как старший конюх, находился среди военных — отвечал на их вопросы. Он был предупредительно вежлив с каждым, но Акмурада не замечал. Старался не встречаться с ним взглядом, а если взгляды их сталкивались, он смотрел мимо. Сначала это забавляло Акмурада, затем стало раздражать. Не выдержав столь нелепой игры в отчуждение, он подошел к отцу: