Стефан Жеромский: Расплата

— Господи Иисусе, пресвятая Мария! Пан Ласкавич без штанов!

Пани Мундарт сразу же обернулась, и мясо выпало у нее из рук. Перед нею стоял Ласкавич в нижнем белье, с вытаращенными глазами и всклокоченными волосами. Перепуганные женщины спрятались за печкой и в целях самообороны схватили в руки что попало: одна — сковородку, другая — кочергу. Тем временем Ласкавич в мгновение ока стащил с кровати Марыси покрывало из ситца с огромными пунцовыми цветами по гладкому полю, накинув его на плечи, как плащ бедуина, бросился в дверь и очутился на черном ходу. Большими скачками он сбежал вниз и через двор попал на парадную лестницу, ведущую к их квартире. Он остановился у двери на третьем этаже и, сильно нажав кнопку звонка, сразу же отнял палец, думая таким образом дать о себе сигнал Дзержинецкому. А в это время меланхолик сидел, неодетый, на кровати, опершись руками об ее спинку, и бессмысленно глядел на дверь, за которой исчез Ласкавич. Панна Зофья, услыхав звонок и предполагая, что к ней жалует новый гость, выбежала в переднюю и быстро открыла дверь. Увидев высокого человека в пестром покрывале, она с криком отпрянула назад. Ласкавич же убежал на четвертый этаж. Когда он через минуту увидел, что дверь их квартиры открыта, он просунул голову в переднюю и приглушенным голосом отчаянно зашипел:

— Дзержинецкий! Дзержинецкий!

Нытик очнулся от задумчивости, быстро надел фрак и выбежал на лестницу.

— Давай же мне платье, мумия, разиня, меланхолик несчастный! — кричал на него Ласкавич.

— Платье? Так иди же в комнату…

— Нет, не хочу… Ни за что на свете не пойду туда.

— Да ты что, совсем с ума спятил?

— Это ты с ума спятил! Разве ты не видишь, что за мной гонятся двадцать два несчастья? Давай же сюда мой будничный костюм: пиджак, пальто, калоши, очки…

Дзержинецкий принес требуемую одежду, и Ласкавич, поднявшись на четвертый этаж, быстро оделся в темном углу. Он надел пальто, поднял барашковый воротник, нахлобучил на глаза шапку, напялил на нос очки, влез в калоши и семимильными шагами двинулся на улицу.

Дзержа вернулся в комнату, пришел в себя и в глубине души порадовался несчастью товарища. Вскоре заиграла музыка, и кто‑то из передней постучал в дверь.

— Вы готовы, господа? — спросила панна Зофья, когда меланхолик появился в дверях.

— Готов, только я, мой товарищ… захворал… у него… головная боль…

— Ну, что за ребячество! Пан Ласкавич… — громким голосом позвала она. — Наша с вами первая кадриль…

Дзержинецкий заверил ее, что Ласкавича нет, и очень смущенно, как будто все это приключилось с ним самим, вошел в гостиную. Вскоре начались танцы, и, чтобы загладить скверное впечатление от неудачного начала, все пустились в пляс. Вечер начался шумно, а сейчас уже все веселились напропалую. Мужчин было немного, так что Дзержинецкий танцевал до упаду. Когда он часов в пять утра вернулся к себе в комнату, то совершенно не чувствовал под собой ног. Он с большим трудом разделся и доволок свое бренное тело до постели… Минуту ему чудилось, что он танцует, видит прекрасные лица, глаза, плечи, что кому‑то шепчет нежные слова, затем он уснул как убитый. Во сне его стали мучить кошмары. Он не был в состоянии открыть глаза, поднять голову, но чувствовал, что вокруг него происходит что‑то странное. Сквозь сон, полубессознательно, с закрытыми глазами он кричал:

— Ласкавич… Генрик… Ласкавич…

Ответа не последовало, и это ©го разбудило. Он сел на кровати и тогда только сообразил, что звонит электрический звонок.

— Генрик, — застонал Дзержа, — поди же открой, а то я… я не могу… Генрик…

Он снова не получил никакого ответа. Тогда только меланхолик понял, что это звонит сам Ласкавич.

С яростью спустил он из‑под одеяла ноги, сунул их в туфли и, разыскивая свой халат, простонал:

— Ну что за негодяй! Да разве можно так трезвонить!

Спотыкаясь и задевая за карнизы, выступы, дверные косяки и ручки, он вышел в переднюю, отодвинул задвижку и вернулся в комнату. Его поразило, что Ласкавич не идет за ним, а звонок продолжает непрерывно звонить. Он снова вышел в переднюю, приоткрыл входную дверь и позвал:

— Ласкавич, это ты?

— Я, — ответил мрачный голос.

— Да входи же, наконец! Какого черта ты трезвонишь?

— Да это не я трезвоню…

— Не ты? А кто же?

— Мойра!

— Какая Мойра?

— Ну, Мойра.

— Не пойму, что творится в твоей башке. Чего ты шляешься по ночам с еврейками?

Ласкавич молчал и все не входил. Дзержинецкий еще раз вернулся в комнату, отыскал лампу и спички и с зажженной лампой вышел на лестницу с твердым намерением выгнать Мойру. За дверью стоял Ласкавич, прислонившись к стене, с безжизненно опущенными руками, в шапке, надвинутой на глаза. Звонок не умолкал ни на минуту, и в ночной тишине казалось, что он отчаянно взывает о помощи.