Стефан Жеромский - Доктор Пётр

…В то время в Королевстве Польском как раз начали строить железную дорогу. Пан Теодор явился и взял подряд на строительство новой дистанции.

Вскоре после того как были начаты работы, к нему приплелся разорившийся дотла местный помещик Доминик Цедзина. Сначала он исполнял на строительстве обязанности простого надсмотрщика, погонщика человеческого стада, но впоследствии обратил на себя внимание нашего предпринимателя и был использован для других целей. Странно выглядел этот изящный, стройный старик, с барской осанкой, всегда элегантно и чисто одетый, гладко причесанный и тщательно выбритый, когда стоял неподалеку от дверей перед Бияковским, небрежно развалившимся в кресле. А инженер, как истый демократ, испытывал особенное наслаждение, держа бывшего помещика у дверей и говоря ему: «Сходите‑ка, пан Цедзина…», или «Сколько раз надо вам повторять, пан Цедзина…», или «Нельзя же быть таким растяпой, пан… как вас… пан Цедзина…»

Лицо старого шляхтича никогда не обнаруживало ни тени гнева, ни следа обиды или удивления. Порою только по его сжатым губам пробегала грустная, почти детская улыбка, поблекшие глаза затуманивались еще больше и, казалось, ничего не видели. Но никогда ни единым звуком, ни единым словом не обнаружил он, как терзает его душу это унижение.

«В этом тоже достоинство, — думал он про себя. — Я и так пан, а ты и так хам…»

Одна только радость, одна надежда была у этого человека. Как только наступал вечер и мокрые от пота рабочие бросали лопаты и, наскоро поужинав, засыпали каменным сном, а господа инженеры усаживались играть в винт, Цедзина направлялся вдоль полотна к соседнему местечку.

Тогда он высоко и гордо держал голову, глаза его загорались и губы шептали: «Петрусь… ах, Петрусь».

Он стучался в окно к почтмейстеру и робким голосом вежливо спрашивал, нет ли письма Доминику Цедзине. А когда получал это желанное письмо, быстро удалялся, поглаживая рукою конверт и прижимая его к губам. Придя в свою убогую комнатушку, он ставил около кровати свечу и принимался читать. Он читал медленно и как‑то очень странно: не прочитывал всего письма сразу, а выхватывал одну — две фразы, несколько слов — и клал письмо обратно в конверт. Случалось иногда, что конец письма он прочитывал только на третий день после получения. Если у старика случалась неприятность, если его обижали, если он вдруг чувствовал, как мучительно сжимается грудь и кровь ударяет в голову, — он только нащупывал в боковом кармане сюртука пачку писем от сына, и спокойствие снова возвращалось к нему. В минуту отдыха, во время обеда или небольшого перерыва в работе, он всякий раз вынимал письмо и начинал вдумываться в какую‑нибудь обыкновенную фразу. И тогда его каменное лицо озаряла светлая, как луч солнца, улыбка, и оно утрачивало свое обычное скорбное выражение.

На расстоянии версты от насыпи, составлявшей часть дистанции пана Теодора, тянулась среди полей довольно большая возвышенность, поросшая можжевельником и увенчанная серой зубчатой цепью известняковых скал. Она принадлежала фольварку Заплотье, а фольварк— некоему Юлиушу Полихновичу. Вскоре после начала работ инженер обратил внимание на эту возвышенность, обследовал скалы, нашел, что они богаты известняком, содержащим лишь небольшое количество посторонних примесей, обнаружил на склонах и осыпях залежи превосходной глины. Через несколько дней после приезда он взял с собой пана Цедзину и поехал с ним к Полихновичу.

Уже надвигались сумерки, когда бричка их подъезжал^ к Заплотью. Фольварк был расположен у самого подножия горы. Широкий четырехугольник засыхающих тополей окружал постройки, находившиеся в плачевном состоянии: старая винокурня развалилась и воздевала к небу ободранные стропила, словно берцовые кости скелета; крыши риг клонились к земле; там и сям торчали колья развалившихся плетней. Каменистая дорога, вся в ужасных ухабах, вела к усадьбе; у въезда стояло некое подобие ворот. Огромная черная крыша дома съехала назад и одним краем доставала почти до земли.

Когда бричка наших дельцов остановилась у крыльца, в двух окнах светился огонь. В дверях дома показалась какая‑то фигура.

— Это ты, Шулим? — громко спросил кто‑то, стоя на пороге.

— Нет, это не Шулим, — ответил Бияковский. — Хозяин дома?

— Кто же это, черт возьми?

— Дома ли здешний хозяин?

— Хозяин?

— Можно его видеть?

Фигура исчезла, и в ту же минуту свет в окнах потух. Наши путешественники поднялись на крыльцо, но дверь оказалась запертой. Бияковский постучался.