Стефан Жеромский - Луч

Однажды в редакцию явился нежданный гость. Это был пан Ольсненый. Как и в первый раз, глаза его были прищурены, на губах играла легкая улыбка. Он подошел к столу, за которым Эльжбетка нарезала бумагу для бандеролей, поцеловал девочку в голову, вздохнул и сел. Радусский подвинул гостю свой стул и невольно подумал, что сейчас им, пожалуй, не миновать спора по поводу своих убеждений. Ольсненый изящным движением поставил на стол свой цилиндр, отстегнул на черной перчатке одну пуговку, потом другую и, наконец, стягивая с большого пальца блестящую лайку, с улыбкой произнес:

— Вы, коллега, вероятно, догадываетесь, почему типографии расторгают с вами договоры и, как я полагаю, и в дальнейшем будут расторгать, пока…

— Догадываюсь.

— Может быть, вы укажете мне причину?

— Ну, к чему? Ведь это вы…

— Да, я. Итак, я снимаю перед вами маску.

— Я пока вижу, что вы снимаете перчатку, — Хочу надеяться, что уважаемый коллега оценит мою искренность и за это простит мне то, что я оказываю воздействие на типографов?

— Охотно, но с одним условием. Объясните, пожалуйста, что заставляет их отказываться от верного заработка?

Ольсненый, раскрыв левую руку, пощелкал над нею пальцами правой руки, изобразив, как он отсчитывает монетки. Затем он со снисходительной, даже сострадательной улыбкой покачал головой.

— Вы сами понимаете, — сказал Радусский, — что я не смею доискиваться, чем вы руководствовались, так как это привело бы нас к заповедному ларчику с «принципами».

— Однако я за тем сюда и пришел, за тем и пришел, — заметил редактор «Газеты», принимая строгий вид.

— В самом деле? Оказывается, я проницательный наблюдатель. Как только вы, уважаемый коллега, показались в дверях, у меня тут же мелькнула мысль: вот идет человек с «убеждениями».

Ольсненый слегка наклонил голову и вздохнул.

— Неужели вы думаете, что у меня их нет? Неужели вы так думаете? И только на том основании, что я не кричу о них изо дня в день, вы сейчас так тонко иронизируете надо мной. Но спросите моих подписчиков, — а их тысяча с лишком, — служила ли когда‑нибудь моя газета личным интересам, успускала ли из виду общественное благо? Спросите кого угодно из моих врагов, даже они вам ответят, что Ольсненый чуть не тридцать лет был верным слугой общества. Если в Лжавце или любом другом месте найдется хоть пять человек, которые скажут: нет — через час после такого приговора я свертываю дело. Я был бы последним негодяем, если бы, занимая место редактора…

— Вот именно, — подтвердил Радусский.

— Собственно, этими несколькими словами исчерпывается пункт первый дела, по которому я к вам пришел. Пункт второй я изложу кратко.

— Слушаю.

— Я готов немедленно вернуть вам семь тысяч рублей, которые вы, — кстати сказать, с чрезмерной щедростью, — затратили на всю эту историю с «Эхо».

Радусский с опечаленным видом склонил голову набок и, не спуская глаз с Эльжбетки, внимательно слушал.

— Семь тысяч рублей, уважаемый коллега, это более трети наследства, полученного вами от блаженной памяти дяди, — продолжал седой издатель тоном человека, который видит собеседника насквозь.

Пан Ян опустил глаза на правый ботинок Ольсненого и еле заметно кивал головой.

— С момента издания «Эхо» прошло… сколько? Шесть? Нет, семь месяцев. Каждый месяц по тысчонке. Заметьте, сударь. Впереди у вас двенадцать — тринадцать месяцев, а потом? На какие средства мы будем воспитывать двух сироток? Простите, что я так бесцеремонно читаю в вашем благородном сердце. Посудите сами: через год вы окажетесь без гроша, а за это время, воспитывая девочек, естественно, еще больше полюбите прекрасное дело воспитания молодого поколения. Вам придется забросить это дело, перестать им заниматься в момент, когда оно станет для вас вопросом жизни, в буквальном смысле — жизни. Подумайте об этом, ведь каждое мое слово — правда, ведь это золотые слова!

— Не всякий же месяц мне придется тратить по тысяче рублей, только вначале потребовались такие издержки. Число подписчиков увеличивается, правда медленно, но верно…

— Повторяю: я хочу купить вашу газету за семь тысяч рублей. А уж вы ли не сможете вложить этот капиталец в доброе дело.

— Право, я краснею, как робкая девица, слыша столь щедрые похвалы моей добродетели…

— Если мы не придем к соглашению, тогда что ж? Тогда вступит в силу мой ультиматум. Газета выходить не будет.

— Это почему же?

— Потому что я пущу в ход крутые меры.