Стефан Жеромский - Луч

— Посмей только! По морде дам!

— Пойдемте, сударь, пойдемте, — проговорила Поземская, кивнув головой на больного. На ее губах застыла неописуемая потерянная улыбка, о которой она словно забыла. Когда они вышли в гостиную, Радусский сел против докторши и, заикаясь, комкая фразы, стал расспрашивать, как они живут. Он столько раз извинялся за свою назойливость, что она не могла понять, чего ему, собственно, надо.

— Вы хотите знать, сколько у нас слуг? Остались две служанки. Одна присматривает за Эльжбеткой, — я совсем забросила девочку, — а кухарка готовит, прибирает и иногда помогает мне ухаживать за Зыгмунтом. Его нельзя оставлять одного, и кто‑нибудь всегда…

— Кто‑нибудь?

— Да, обычно это я. Вы ведь слышали, как он шумит и бранится. Кухарка славная женщина, но долго не может выдержать, он начинает драться, плеваться…

— Ну, а врачи, фельдшера?

Поземская слабо усмехнулась.

— Прежде, — сказала она, — приходили, то один, то другой, на ночь или на часть ночи. И сейчас, случается, зайдет кто‑нибудь, но редко. Мы истратили все деньги, вернее, почти все, и они ужасно боятся, как бы у них не попросили в долг…

— Сударыня, не позволите! ли вы мне, хоть я и не врач и не фельдшер, заходить иногда к вам, почитать больному, может быть, подежурить ночью…

— Могу ли я вам отказать? Но… что скажет Лжавец, здешние ханжи? Я очень прошу вас…

Она подняла на него глаза, и бледный румянец, как розовое утреннее облачко, пробился на ее щеках.

— Марта, Марта! — раздался крик из соседней комнаты.

На следующий день Радусский отправился к больному доктору ранее принятого для визитов часа. Когда его впустили в квартиру, он застал там еще больший беспорядок, чем накануне. Гостиная и кабинет были загромождены всякой утварью и мебелью, перенесенными сюда из других комнат, кажется, даже из чулана и кладовой. Радусский тихонько прошел в спальню. Доктор спал, но странным сном, похожим скорее на смертельное изнеможение, чем на отрадное забытье. Голова его бессильно покоилась на подушке, страшно бледное и худое лицо с черными провалами глазниц было как у мертвого, и лишь стоны, вырывавшиеся из полуоткрытого рта, свидетельствовали о том, что в этом теле еще теплится жизнь. На полу возле софы, с той стороны, куда было обращено лицо больного, лежал матрац без простыни. Верхний угол подушки почти соприкасался с подбородком больного. Легкое светло — голубое атласное одеяло лежало рядом.

— Кто же тут спит? — шепотом спросил Радусский у служанки, которая на цыпочках шла следом за ним.

— Барыня, — тоже шепотом ответила девушка.

— И всегда она тут спит?

— Всегда. Бывает, и вовсе не спит, а сидит около пана на стуле и успокаивает, когда он уж очень раскричится.

— А сейчас где она?

— В саду.

Стараясь не разбудить больного, Радусский бесшумно подошел к окну, отогнул зеленую занавеску и выглянул в окно. Там, между старыми домами, он увидел квадратный палисадник, отделенный от улицы каменной оградой, тесную темницу для деревьев, выросших здесь на свое горе. Узкие полоски газона перемежались с усыпанными гравием дорожками. Ослепительный солнечный свет падал только на узкий клинышек газона и угол каменного дома. Докторши не было видно. Пан Ян высунул голову из окна и только тогда заметил ее; она сидела в тени старого вяза, спиной к дому, на старой, покосившейся деревянной скамье, которая, казалось, срослась с комлем дерева. Пани Марта сидела не шевелясь, точно спала. Ноги она вытянула, руки раскинула на спинке скамьи, голову запрокинула назад, точно она тяготила ее, мучила, утомляла…

«Спит», — подумал Радусский. Но, приглядевшись внимательней, он заметил, что глаза ее устремлены вверх и смотрят не то на ветви и листву деревьев, не то на птиц, поющих среди зелени. Лоб пани Марты, отделенный ровной линией бровей от остальной, невидимой части лица, светлел, словно продолговатое солнечное пятно. Солнечный зайчик прыгал на ее руке то вправо, то влево, словно пытаясь пошевелить ее бессильно раздвинутые пальцы, он то скользил по руке, то вдруг перескакивал на трухлявый ствол. Такой же зайчик притаился в волосах пани Марты, в золотистом завитке на затылке. Казалось, солнечный лучик, пробившись сквозь листву, перебирает ее пышные волосы и, стараясь распустить небрежно сколотые пряди, слегка растрепавшиеся от соприкосновения с шершавой корой, целует без конца эту светлую голову.

Тут больной доктор неожиданно застонал и, не открывая глаз, стал звать жену, то грубо бранясь, то называя ее самыми нежными именами. Радусский приблизился к изголовью больного, склонился над ним и тихо сказал: